Но до выздоровления, разумеется, было еще далеко, уверенности в окончательном выздоровлении еще не было, и им давали отпуск на месяц-два, они уезжали, но спустя положенный срок аккуратно возвращались и покорно продолжали лечение, хотя делали вид, что вполне здоровы.
Единственное отрицательное качество нового способа больные видели в многочисленности уколов: тридцать пять — полтораста уколов единовременно, с повторением два-три раза в декаду, вызывали болевые ощущения. И, чтобы избежать боли, некоторые из них, в особенности дети, уклонялись от посещения амбулатории под всякими предлогами. Их не неволили. Знали: страх перед физической болью пройдет, и спустя некоторое время они все-таки придут.
Действительно, пропустив два — три приема, больные приходили.
Сделав Вере Максимовне последний укол, Туркеев отложил шприц, опустился на стул, принялся протирать очки.
- Батенька мой, — сказал он тихо, — вы в счастливое время прихватили свое пятнышко. Ручаюсь — через шесть месяцев мы не оставим от него следа, и вообще…
- Вы в это верите, Сергей Павлович?
Он надел очки, пристально посмотрел на нее, улыбнулся:
- Дело не в том, верю я или нет. Лично я — верю, но уверить вас, разумеется, не смогу… Если взять излечившегося, трижды проверенного, и поставить перед синклитом всемирного съезда лепрологов, никто из этого синклита не скажет утвердительно, что человек здоров. Где-нибудь у него остались палочки. Пусть они не проявятся больше никогда, но они остались, а если остались, то, следовательно, угрожают. Впрочем, это — теория. Фактов нет. Я знаю, батенька, только одно: мы накрыли ее в самом начале. А в таком состоянии люди излечиваются в пятидесяти случаях из ста, а может быть, и того больше. Если за лечение энергично взяться как врачу, так и самим больным, то можно добиться излечения и во всех ста случаях — так мне кажется. Садитесь, чего вы стоите? Отомкните дверь. А денек — то сегодня хороший, — прищурился он в окно, за которым пылало яркое утреннее солнце — Так вот, батенька, — вернулся он к своей мысли, — попотчуем мы вас несколько месяцев этим славным маслицем, и если к тому времени исчезнут признаки — значит, можно кричать ура. Потом некоторое время пробудете под наблюдением.
Вот и все. Словом, годика через четыре вы будете в прежнем состоянии.
- Четыре года!
- Не четыре года, а всего несколько месяцев, — строго заметил Туркеев.
- Да, да, я понимаю, — виновато пролепетала она. — Остальное проверка.
Но… четыре года неуверенности!
- Ну и что ж из того? Подумаешь, беда какая! Свыкнетесь, батенька, свыкнетесь, и все будет казаться проще, чем думаете. К нам скоро должна приехать одна наша бывшая больная — Василиса Рындина. На днях получил от нее письмо, — и он на минуту задумался. — Четыре года мы ее лечили. Явилась она к нам страшная, с узлами и инфильтратами на носу, щеках, одним словом — чудовище, а не ваш прекрасный пол, — запустила, конечно… И вот в четыре года сняло как рукой. Не узнать теперь женщины. Должна вот-вот приехать — увидите, какая она стала и сколько в ней здоровья. Сейчас у нее муж, двое детей, утверждает, что никогда не была такой счастливой, как теперь. Боится только одного — как бы не повторилось… Ну, решила приехать, показаться — все ли, мол, в порядке? — и Туркеев улыбнулся, следя за тем, как Вера Максимовна слегка почесывает место уколов.
- Больно?
- Чешется.
- Вот видите, — и он повеселел. — А я, признаться, побаивался, что тогда, в первый раз, не дадитесь… Вот и прекрасно, а то думал, как бы вместе с вами и себя колоть не пришлось…
- А себя зачем? — удивилась Вера Максимовна.
- Как же иначе убедить вашего брата, неврастеника! — и он махнул рукой. — Вы знаете Лушу Жданову? Сплошной комок нервов, а не человек. Это было еще весной. Пришла она, и как увидела уколы, так сразу — вон из амбулатории!
Чуть в обморок не упала от одного только вида. Через несколько дней пришла опять. Вижу — не переносит зрелища вкалывания иглы в живое человеческое тело. "Не могу, говорит, доктор, хочу, а не могу…" Думал я, думал — что ж это сделать такое? Как убедить? И ничего не мог придумать. А она сидит в приемной — велел подождать. Заканчиваю прием, а сам думаю: чем же ее заставить? И вот, вызвал. "Смотри, говорю, Луша, — это совсем, совсем ерунда" — и на ее глазах вкатил себе ровно восемьдесят штук. Потом нарывало, болело, но прошло. Зато после этого и до сего времени — ни разу даже не поморщилась.
Признаться, я за вас тоже побаивался. А вы молодцом… — И он поднялся. — Вся эта ваша музыка скоро кончится. Только одно условие: не пропускать сроков. А масла не бойтесь. Вы не первая и, к сожалению, не последняя. Да, — задумался он, рассматривая в склянке желтоватое, застывающее масло. — Задумаешься иногда над тайной этой удивительной бактерии и, знаете ли, в тупик станешь! Особенная она какая-то, не такая, не от мира сего. Не могла она возникнуть на нашей земле, под нашим голубым небом… Нет, положительно, проказа явилась к нам в гости с какой-то другой, страшной планеты. Во вселенной есть, вероятно, такие планеты — темные, мрачные, кишащие несчастьем и ужасом… Да, впрочем, — заторопился Сергей Павлович, — я тут разговорился с вами, а там ждут…
Однажды у самой лаборатории Веру Максимовну встретил Василий Петрович Протасов.
- Я к вам с одной покорнейшей просьбицей, — сказал он, немножко конфузясь и краснея, — не могли бы вы мне, Максимовна, разрешить воспользоваться микроскопом?
- Зачем вам микроскоп?
- Напал я тут на одну дрянную мыслишку, которая требует непременно микроскопа. Никак не обойтись.
- Ага, — и Вера Максимовна улыбнулась, вспомнив о том, как этот давний обитатель больного двора уже года два или больше занят странными поисками тайны палочки Ганзена, стараясь проникнуть в какую-то для всех непонятную "глубину ее жизни".
Василий Петрович производил над больными одному ему понятные наблюдения: у него имелась тетрадь, в которую он заносил свои и чужие мысли о проказе, выписки из прочитанного, ответы различных больных на самые неожиданные вопросы, например: "Любишь ли ты огуречный рассол и дождливую погоду". В ту же тетрадочку заносилось течение и история болезни каждого из обитателей двора. Знала она также, что Протасов лечит некоторых прокаженных травами. Делал он это тайно, чтобы не знали на здоровом дворе, но там знали и не вмешивались.
И вот Василию Петровичу понадобился микроскоп!
- Ох, ищу, Максимовна, ищу, — продолжал он, не то сокрушаясь, не то гордясь своими поисками, — мелькнула новая мыслишка, а без микроскопа не обойтись…
- Какая же это мыслишка, Василий Петрович?
- А вот какая, Максимовна, — спокойно продолжал он, стараясь не глядеть на нее. — Присматривались ли вы когда-нибудь к каждой в отдельности палочке, не к гнезду — в гнезде-то их, поди, тысячи, тьма-тьмущая, а вот — к каждой в отдельности?
Вера Максимовна промолчала.
Не получив ответа, Протасов продолжал:
- Видно, не присматривались. А присмотреться следует. Два раза за всю жизнь видел я палочки под микроскопом и кое-что рассмотрел. Наука многое знает об этой болезни; высчитали даже длину и толщину каждой бактерии. Ее длина, — блеснул он обширностью своих познаний, — как вам известно, от четырех до шести микронов, а толщина — от ноль тридцать пять до ноль сорок пять микрона. Наука знает даже то, что палочка размножается путем деления самой себя на части. Но наука ничего не говорит о том, в какой срок и сколько надо палочек, чтобы вызвать болезнь? Я хочу сказать, что ничего не известно о том, каким путем, в какой срок и сколько должно появиться у прокаженного палочек, чтоб они его повалили.
- То есть, как это "каким путем?" Вы же сами сказали совершенно правильно о делении. Это и есть способ размножения.
- А по-моему, не так, — засмеялся он неожиданно. — Не так. Если бы размножение происходило путем деления, то в гнезде палочек микроскоп увидел бы рядом со взрослыми и их детей. А я два раза смотрел в микроскоп и два раза видел среди тысячи взрослых — одну — две, рядом с которыми лежали точечки, то есть ихние дети, если думать, что это отделившиеся дети.
Остальные лежат холостяками. Но я думаю: это не детеныши, а так… Другое что-то. Вот я и хочу первым долгом проследить под микроскопом способ размножения и, кроме того, установить: показывают ли палочки какие-нибудь изменения, очутившись вне организма, то есть живут ли они? Скажем, взял я срез у себя, рассмотрел гнездо со всеми подробностями, со всем его семейством и отложил. А через неделю опять посмотрю, что там произошло? И через месяц, и через два. Если покажутся изменения, то станем тогда думать — какие это изменения.
- Не понимаю, — пожала она плечами. — Ведь бацилла, находящаяся под микроскопом, — мертва. Она убита красящими химическими веществами! Ведь это ясно, — заметила Вера Максимовна, вновь пожимая плечами.
