— Больно… больно, доктор… О‑ой, больно…
— Потерпите… одну минутку… Сейчас кончаю… — Ветров, занятый своим делом, цедил слова скупо. — Не двигайтесь! — возвысил он вдруг голос, когда больной попытался пошевелить руками. — Я вам говорю: лежать спокойно! Вы не маленький. Надо терпеть!..
«Какой он жестокий, — подумала Рита. — Неужели же он не видит, что человеку больно?»
Она снова взглянула на Ветрова.
В это мгновение из раны бросилась вверх тонкая красная струйка. Кровь забрызгала его щеку и хлестнула на белое полотно халата, оставив на нем яркие пятна.
— Ах, чорт! — Вырвалось у него. — Пеан, скорее… Я же русским языком говорю: пеан!.. — он бросил злой взгляд в сторону сестры, подавшей ему по ошибке не тот инструмент.
Опять в глубине раны что–то щелкнуло, и Анна Ивановна облегченно вздохнула.
— А у вас кровь на щеке, — сказала она.
— Пусть. Умываться будем потом. — Ветров на секунду оторвался, чтобы передохнуть, и покачал головой.
Вспомнив о Рите, он повернулся в ее сторону. Необычайная бледность поразила его. Рита сдерживалась из последних сил и была близка к обмороку.
— Идите отсюда! — властно приказал он ей. — Слышите? Идите домой сейчас же!
Его голос несколько отрезвил Риту. Она повернулась и, покачиваясь, пошла к выходу, плохо соображая, что с ней творится. Перед ней, как в тумане, стояло его лицо с застывшими капельками крови на щеке и та красная струйка, которая так ее испугала. Только когда она шла по коридору, она поняла, что ее выгнали. Именно выгнали, потому что она едва не потеряла сознание. Это смутило ее, и она почувствовала себя виноватой. Ей стало неприятно оттого, что это видела и Анна Ивановна, и сестра, которая подавала инструменты, и еще кто–то, бывший в операционной. Она обиделась сначала на себя, а потом на Ветрова, который обошелся с ней так грубо. И от этого почувствовала себя оскорбленной. Ей захотелось пожаловаться кому–нибудь близкому, захотелось, чтобы кто–то разделил с ней ее настроение и успокоил. Первой мыслью было пойти к Борису, но, уже взявшись за ручку двери, она раздумала.
«Разве он поймет?» — мелькнула мысль. От этого у нее появилось раздражение к Борису. Она скоро забыла про него и прошла в ординаторскую. Усевшись в кожаное кресло, на котором перед операцией отдыхал Ветров, она вновь задумалась о случившемся:
«Если раньше он не замечал меня, то теперь, после того, как увидел мою слабость, он будет просто презирать меня. И для чего мне понадобилось проситься на эту операцию?.. Загорелось, словно глупой девчонке!..»
Она не знала, сколько времени прошло с тех пор, как покинула операционную. Не отдавая себе отчета в том, зачем сидит и не уходит, она ждала возвращения Ветрова и в то же время боялась с ним встретиться.
Он пришел нескоро. Войдя, он тяжело опустился на стул, как человек, смертельно уставший от непосильной работы.
— Кончили? — спросила его Рита, стараясь определить, осуждает ли он ее или нет.
— Да.
— Все сошло удачно?
— Кажется, да.
Рита помолчала.
— Скажите, вы не сердитесь на меня? — спросила она, стараясь не смотреть на него.
Ветров сидел, опершись локтями на стол и закрыв лицо руками. Опустив их, он устало взглянул на Риту:
— За что?
— За то, что я так глупо себя вела. Я чуть не потеряла сознание…
— Ах, вы об этом… Нет, не сержусь. С непривычки это бывает. Вы же никогда не видели операций, в том все и дело… — Он достал папиросу, закурил и с удовольствием глубоко затянулся. — А вы не обиделись?
— За что? — спросила в свою очередь Рита.
— На мой окрик.
— Нет, — солгала Рита. Его вопрос внезапно ее обрадовал, потому что он звучал, как извинение. — Нет, нисколько.
— Когда оперируешь, всегда нервничаешь. Говорят, что даже люди, оперировавшие всю жизнь, и те нервничают перед операцией. — Ветров снова затянулся. — Хорошо, что я еще сдерживаюсь и не ругаюсь. А иногда, признаться, ругнуться хочется. Но самое большое, что я себе разрешаю, это чертыхнуться. И то в самом крайнем случае, когда никак молчать нельзя.
— А сегодня такой случай был? — спросила Рита, вспомнив струйку крови.
— Сегодня был, — согласился Ветров.
Он бросил в пепельницу недокуренную папиросу и сидел, снова закрыв лицо руками и отдыхая.
Его черные волосы растрепались и лежали неровно. Рита смотрела на них, и вдруг где–то далеко, далеко в ее сознании родилось желание подойти к нему так, чтобы он не заметил, и разгладить эти непокорные жесткие волосы.
Два дня Рита не показывалась в госпитале. Почему–то ей не хотелось встречаться с Борисом, и она под различными предлогами откладывала свой очередной визит к нему. Она предполагала, что ее отсутствие не будет беспокоить его, и ограничилась коротенькой запиской, где предупреждала, что ей нездоровится. Но она не была больна: ей нужно было время, чтобы на свободе подумать о своих отношениях с Борисом.
Рита чувствовала, что в эти отношения вкрадывалось нечто новое. Она не могла еще понять, что именно, но это новое было очень похоже на отчуждение. Она помнила, что еще в первый момент встречи с Борисом, он показался ей не таким, как прежде. Его неподвижная поза, повязка, скрывавшая его шею, тихий шопот, которым он с ней беседовал — все это делало его в глазах Риты жалким. Да, и тогда она пожалела его. Пожалела, как, вероятно, пожалела бы всякого, кто оказался на его месте.
Первое время к жалости, которая появилась у Риты, примешивалось чувство раздражения на то, что его ничем не выделяют из остальной массы раненых. Потом она постепенно привыкла к этому и украдкой стала наблюдать за ним, невольно сравнивая его с другими. Ничего подобного она не делала раньше. Она как–то слепо считала его лучше других, и результаты сравнений теперь поразили ее. Она увидела, что он был таким же человеком, как и многие, со слабостями, с недостатками и с достоинствами. Правда, последних он имел несколько больше, чем первых, но это не меняло дела, потому что большинство ее знакомых отличались подобными же качествами. Были они и у Ветрова, за которым она в последнее время много наблюдала.
Однажды, возвращаясь к себе, Рита прошла мимо своей двери и нерешительно постучала в комнату доктора Воронова. Она предполагала извиниться, если ей откроет Иван Иванович, и сказать, что у ней есть дело к его товарищу. Ей пришлось повторить стук, чтобы дождаться разрешения войти. Голос Ветрова приглушенно донесся до нее, и, услышав его, она заколебалась: входить ли?
Помедлив, она вошла.
Ветров был один. Он лежал на кровати, смяв одеяло и заложив руки за голову. В комнате было темно. Распахнутое настежь окно выхватывало четырехугольник вечернего неба с красноватым после захода солнца горизонтом. Кровать стояла в дальнем углу, и Рита не сразу рассмотрела Ветрова.
— Здравствуйте, — сказала она, когда он поднялся навстречу, загораживая своей фигурой часть окна.
— Добрый вечер… — Ветров включил свет и, пожав ей руку, пригласил садиться. — Иван Иванович сегодня дежурит, — продолжал он. — А я остался за хозяина… Лежу вот и думаю…
— О чем? — поинтересовалась Рита.
— О вещах, для вас непривлекательных…
— И все–таки, о чем же?
— Во–первых, о собаках… — медленно ответил Ветров.
— О каких собаках? — удивилась Рита.
— О самых обыкновенных… О тех, на которых я собираюсь экспериментировать. Видите ли, у меня есть кое–какие соображения относительно сосудистого шва. Я хочу проверить их на практике…
— Скажите, — не дала ему начать новую фразу Рита, — вы всегда только об этом думаете?.. — Она запнулась и, взглянув в упор на него, вдруг спросила:
— А обо мне вы не думаете?
— О вас?
— Да, обо мне?
— Откровенно говоря, нет.
Рита помедлила и потом сказала:
— А я о вас думаю. Это, вероятно, плохо?
Порывистым движением Рита поднялась и подошла к окну.
— Мне хочется посоветоваться с вами, — продолжала она торопливо. — Я решила… мне кажется, что я не люблю Бориса и не буду его женой… Видите, я с вами откровенна. Мне было очень трудно решиться. Я и сейчас еще не уверена, что сказала именно то, что чувствую. Но, вероятно, все–таки я не люблю его… Посоветуйте, что мне делать.
— Мне трудно что–нибудь вам советовать, — произнес Ветров, озадаченный ее словами. — Вероятно, вы ошибаетесь и спешите с выводами.
Рита опустила глаза.
— Не знаю. Может быть… Но все получилось как–то очень странно… После школы мы вместе поехали в Москву. Он поступил в консерваторию. Я подала документы в университет, но не прошла по конкурсу. Пришлось вернуться домой. Чтобы не терять год, пошла в педагогический. А потом он приезжал, предлагал перейти в Москву. Может быть, я сделала ошибку, что не послушалась: было жалко институт — привыкла. И вот теперь работаю в той самой школе, где когда–то все мы сидели за партами…
