Остановились на небольшой площадке, откуда была видна вся долина с россыпью огней.
— Я устала, — призналась Нина, тяжело дыша. — Я ведь мало бывала в горах…
— С горами у меня старое знакомство, — с гордостью сказал Валентин. — Я еще до войны… Да и будучи курсантом, нет-нет да и вырывался с друзьями на эти кряжи.
— Валико, наверное, хорошо в горах?
— Еще бы! Он же природный горец… Может быть, сядем, отдохнем? — спросил Валентин.
— Сядем.
Он бросил шинель на широкий плоский камень, и они сели лицом к долине. Валентин обнял Нину, и она прильнула к нему. Долго сидели молча, прислушиваясь к симфонии мягких ночных звуков и к биению своих сердец. Нина прошептала:
— Как хорошо!…
— Так хорошо, как сейчас, мне никогда еще не было, — прошептал в ответ Валентин.
— А знаешь почему?
— Знаю, Нина: рядом со мной ты. Когда во мне родилось это… к тебе? Кажется тогда, когда тебя обидел Баринский. Его пошлые слова о тебе я ощутил как пощечину, как личное оскорбление. А мечтать о тебе я стал уж тут… Наше настоящее и будущее… Ничто не может мешать нашей близости, нашему счастью! Я не просто люблю тебя, я чувствую тебя, как половину своего «я». Да это и со стороны видно: ведь не случайно сказал нам тогда Кузьмич, помнишь? И Всеволод не зря отдал твою фотографию именно мне… Ты родилась для меня, а я — для тебя…
Нина прижалась щекой к груди Валентина. Он погладил ее лицо, ощутил на ладони слезы и услыхал тихие всхлипывания.
— Ты плачешь, Нина?
— Ничего, Валя, это слезы счастья. Сколько ночей твой образ… Ты мой! Мой муж, мой друг! Сильный, смелый, мужественный. Ты никогда не дашь меня в обиду. И я тебя не дам. Когда ты кончишь училище, я отпрошусь с инструкторской работы на фронт и буду твоим ведомым летчиком… Я никому другому не доверю тебя в бою. Мы будем вместе биться за наше будущее. А потом будет мир… Во всех уголках земного шара будет так же тихо и спокойно, так же красиво, как в этом вот уголке земли, где мы нашли свое счастье…
Валентин еще крепче обнял ее и осыпал поцелуями.
Прошли хороводы звезд. На крыльях ночи промчался над горами ветер, а вслед за ним — предутренний холод. Камни и скалы покрылись влагой. По долине, как призраки, неслышно прошли туманы, и, наконец, прогоняя ночь, из-за гор поднялось солнце. Валентин и Нина встретили его как вестника счастья…
Сразу же после обеда командир эскадрильи пришел в штаб. Дежурный доложил ему, что его ждет. летчик Соколова. Она вошла и остановилась в двух шагах от командира. Тот спросил:
— Товарищ Соколова, вы бумаги все оформили по приему самолета?
— Все.
— Полетный лист подписан, маршрут у вас проложен, при пробе мотора вы присутствовали. Остается пожелать вам ни пуха ни пера.
Нина растерянно переминалась с ноги на ногу. Лицо ее выглядело усталым, под глазами большие тени. Командир эскадрильи все это заметил, нахмурился и, отвернувшись к окну, спросил:
— У вас все ко мне?
— Нет, товарищ майор. Есть еще личная просьба.
— Говорите.
— Товарищ майор, я прошу вас, когда Высоков закончит программу, отпустить его на несколько дней ко мне… пока их выпуск будет ждать приказа о назначении. — Замолчала было и поспешно добавила: — Я думаю, это вы сможете сделать…
Командир обернулся к ней. Глаза потеплели, губы тронула добрая улыбка.
— Вы любите друг друга?
— Да. Он мой муж.
— Замечательно! Поздравляю. Он вполне достоин вас. Это мой любимый курсант… — И он с чувством потряс руку Нины.
Нина покраснела и опустила глаза.
— Ну, ну, — майор поправил на ее голове шлем. — Любви стесняться не надо. Я, бывало, тоже соловьев до утра слушал… — Потом обеспокоенно спросил: — Может быть, отсрочить полет на сутки? Отдохнете и полетите, а?
— Нет, нет, — запротестовала Нина. — Наоборот, товарищ командир, я всю душу вложу в этот полет.
— Понимаю.
— Разрешите над вашим гарнизоном пару восходящих на прощание?
— Разрешаю.
— Благодарю, товарищ командир!
На аэродроме Перепелкин принял у нее сверток с выходным костюмом, прикрепил его позади сиденья;
Валентин помог ей надеть парашют, сам застегнул каждый карабин лямок. Нина поднялась на крыло и села в кабину. Валентин расправил и подал ей привязные ремни, потом нагнулся и при всех поцеловал ее в губы и спрыгнул с крыла.
Самолет, покачиваясь как уточка, двинулся с места. Мотор взревел сильнее, и облако пыли застлало все вокруг. Когда ветерок отнес пыль, самолет был уже высоко. Вот он накренился и пошел в плавный разворот, замкнул над гарнизоном невидимый эллипс и начал снижаться прямо к крышам домов. Над самыми крышами самолет стремительно рванулся в небо, вращаясь вокруг своей оси, потом выровнялся в спокойный полет и, удаляясь, растаял в небесной сини. Уже замер звук его мотора, как замирает звук тронутой струны, уже механик Коля сложил чехлы, а Валентин и Перепелкин все еще стояли на месте и как зачарованные смотрели в бесконечную синюю даль неба.
Бориса Капустина вызвал командир полка.
— Итак, молодой командир звена, тебе первое самостоятельное задание: забирай своих летчиков и ночью на ЛИ-2 — в город… Там примете самолеты, облетаете их и своим ходом — сюда.
— Товарищ командир, ведь в этом городе…
— Знаю, знаю, там в госпитале выздоравливает наш Лагутин. Его навестить, от всех привет, а от меня еще и вот это. — И командир подал Борису бутылку коньяку.
Справившись с делами в первой половине дня, Борис навестил Лагутина под вечер. Тот несказанно обрадовался встрече. Выглядел он вполне здоровым, лишь на левой руке было еще много бинтов. Он встал навстречу Борису, долго тряс ему руку, потом Борис выглянул из палаты в коридор и, убедившись, что близко никого нет, передал Лагутину сначала сверток с разрешенными продуктами, потом стал выставлять из карманов на тумбочку неразрешенные: бутылку водки — «Это от меня», и бутылку коньяку — «Это от комполка».
Полюбовавшись на красивую этикетку с золотистым узором, Лагутин спрятал обе бутылки под матрас и объяснил:
— Выпьем попозже. Мне хочется сначала поговорить… Слушай, Боря, я очень и очень виноват перед тобой. Помнишь, как я нехорошо относился к тебе в школе?..
— Не надо, Николай, — остановил его Борис. — Скажу тебе прямо: в то время я другого отношения к себе и не заслуживал.
— Нет, Боря, это не так…
Минут двадцать они разбирали свои отношения в школе, стараясь извинить друг друга и взять вину прошлых промахов на себя. Потом Лагутин задал Борису вопрос, который, видимо, его особенно волновал:
— Боря, ты был с Шумовым в близких отношениях, скажи…
Борис горячо перебил его:
— Даю тебе честное слово, Николай, что между ними ничего серьезного не было. Они просто дураки… Прости, что я так про твою супругу, но…
— Просто дураки! — с удовольствием повторил Николай.
— Не дураки, так романтики, — попробовал смягчить свои слова Борис.
— Глупые романтики, — согласился Лагутин. — Ну, давай закурим.
Закурили.
— А теперь я тебе покажу последнюю фотографию Клавочки. На днях получил. Вот, погляди…
Клавочка попала в кадр фотопулемета. Ее смазливое личико с любопытством выглядывало через перекрестие тонких полосок и черточек упреждения.
— Это ее Бережко сфотографировал, — пояснил Лагутин. — Она была на стоянке, а тот сидел в кабине и посоветовал ей заглянуть в объектив. Она стала разглядывать, что это за стеклышко, а он нажал на кнопку, и вот, пожалуйста…
— Оригинально! — сказал Борис, возвращая фотографию.
— Ну что ж, начнем, пожалуй, — торжественно пропел Лагутин. — Сейчас я позову еще одного… гм, нашего общего знакомого. Ты не против?
— О ком ты говоришь?
— Минутку терпения! — Лагутин исчез за дверью и вскоре вернулся в сопровождении… Дятлова.
— Товарищ бригадный комиссар! — воскликнул Борис и бросился ему навстречу. Они обнялись.
— Здравствуй, Борис, здравствуй, только теперь, дорогой, это звание устарело: я уже не бригадный комиссар, а генерал… Ну, а в этой сугубо не боевой обстановке — просто Димитрий Васильевич…
Борис охнул.
— Товарищ генерал…
Дятлов дружески похлопал его по плечу.
— Сиди, сиди, Боря. Тут я такой же больной, как и ты. Распечатывай, что там у тебя на тумбочке. Попируем.
— Товарищ генерал, а вы тут… — Борис поискал слово. — Вы ранены?
Дятлов присел на кровать Лагутина.
— Эшелон под бомбежку попал, ну, а осколки ни с возрастом, ни с чинами не считаются. Но сейчас, как видишь, я уже на ногах. Скоро надеюсь вернуться в строй.
