Пробившись сквозь рыночную людскую толчею, у деревянного помоста встал Аркадий. Он окликнул Катю. Она обернулась, и он протянул ей руки.
— Идем!
И она пошла к нему, как завороженная, с тревожно округлившимися глазами. Он осторожно снял ее, белую — в белых брюках и белой кофточке,— с помоста на асфальт, и они затерялись среди танцующих.
Я был сбит с толку. Наша Проталинка — и этот волк. Невероятно! Но я, должно быть, чего-то недопонимал, что-то упускал в сложнейших человеческих переплетениях, и это еще острее возбуждало мою досаду, мое бессилие и мою боязнь. Женя очутилась возле меня. Она еще светилась радостью успеха.
— Пойдем потанцуем?
Мы спрыгнули со сцены. Женя положила руку мне на плечо.
— Помнишь тот вечер в Парке культуры и отдыха? — сказала Женя.— Странный вечер, который нас свел... Вот случайность-то! Тогда тоже была толпа, тоже давка, толчея. Помнишь?
— Помню,— сказал я.— И как ты каблук сломала...
— И как ты его чинил... Мне кажется, что все это было давно-давно... А на самом деле совсем недавно, всего один год. Это потому, что слишком много было тоски, одиночества... Думы носила — точно камни. Иной раз казалось, не выдержу, свалюсь...— Она улыбнулась.— Я, кажется, жалуюсь?..
— Ничего,— сказал я, чувствуя, как она нечаянно для себя подошла и прикоснулась к тому, чего мы избегали касаться.
Мы были затерты в самую середину толчеи, стиснуты со всех сторон телами танцующих, жаркими, веселыми, молодыми.
— Выберемся отсюда? — спросил я.— Или еще порезвимся?
Женя усмехнулась:
— В больших дозах такие танцы обременительны.
Мы протолкались к краю площадки и только тут, вырвавшись из плена тел, из тесноты, ощутили всю сладость простора.
— Куда пойдем? — спросил я.
— Мне все равно,— ответила она и положила руку мне на плечо.— С тобой везде хорошо... Мне понравилось, как вы читали. Елена-то какая... В ней есть что-то героическое. А Трифон просто прелесть как хорош. Уморительно!..— Мы отодвигались от танцплощадки все дальше, и музыка звучала глуше и протяжней. Женя взяла меня за руку и замерла, молча указала в темноту.
Неподалеку от нас, под старой елью, что-то смутно белело и слышались невнятные голоса. Я шагнул ближе и различил голос Кати Проталиной:
— ...вы какой-то дикий, взъерошенный... у меня сердце заходится, когда я вас вижу. Я вас боюсь...
— Ну что ты говоришь, Катя! Отчего ты меня боишься? Не зверь же я! Если тебя пугает моя борода, так я ее смахну к черту. В два счета! Только ее и видели.
— Нет,— возразила Катя поспешно.— Не надо. Она идет тебе. Я даже не представляю тебя без бороды.
— Вот видишь! А кроме бороды, во мне ничего страшного нет...
— А глаза? А зубы?
Аркадий коротко и весело засмеялся:
— Привыкнешь, Катенька, птица моя дорогая!.. Я люблю тебя. Люблю. Надо же случиться такому!.. Искал ее в Москве, любовь, а нашел на краю света. Прямо не верится. Катюша... Я буду служить тебе, как пес.
— Ох! — вздохнула опа. Наступило молчание...
Мы двинулись дальше.
— Даже не предполагала, что Аркадий может полюбить,— сказала Женя,— как пес...
— Заморочит он ей голову, сукин сын! — отозвался я с явным раздражением.— Уедет, и лей, девчонка, слезы. А то еще хуже — вниз головой с обрыва. Я ее знаю.— Мы вышли к реке, остановились.— Поговорим, Женя?
Она помедлила, сказала, зябко обхватив себя за плечи руками:
— Поговорим.
ЖЕНЯ. Вот мы и достигли того барьера, что так страшил нас: преодолеем ли мы его или разорвем объятия — и в разные стороны, навсегда, навеки!.. Слово-то какое холодное, черное и бездонное, как могила! Оно поглотит наши чувства, наши порывы, нашу зарю. Останется в душе пустыня, обломки, поваленные деревья без листвы, как после стихийного бедствия... Ничего, за свою любовь я еще постою. Пускай он не думает, что я сдамся. Главное — быть решительной и твердой до конца. Первой заговорила я:
— Алеша, признайся наконец, что ты не прав, несправедлив... Сейчас и вообще. По крайней мере, по отношению ко мне. Упрямство никогда не являлось признаком силы и убежденности.
Алеша ответил кратко и холодно:
— Но убежденность — это не упрямство.
— Но убеждения бывают разные.
— Согласен. Нам надо выяснить, верные ли у нас убеждения, на которых мы стоим. И кстати, убеждения не перчатки: одни сбросил, другие надел. Убеждения, принципы, вера кристаллизуются в человеке годами, всей жизнью, если хочешь. За них шли на костер...
Я поняла, что мне трудно будет говорить с ним, он закусил удила и теперь помчится прямиком, не разбирая дороги, слова будут отлетать от него, как вот от этого камня, возле которого мы остановились, большого валуна, обточенного и отполированного дождем и ветром; где-то глубоко-глубоко в душе я была согласна с Алешей, это отвечало моим взглядам на человеческую личность, но желание увезти его отсюда, быть вместе с ним всегда заглушало все это. Я чувствовала, как что-то неподвластное мне самой подступало к горлу, к голове, захлестывало рассудок.
— Вот этот камень тоже, наверно, считает, что он убежден.— Я с заметным раздражением похлопала по округлому и гладкому боку валуна.— Убежден, что стоит именно там, где ему следует стоять!
Алеша подобрался весь, напрягаясь, подбородок чуть-чуть вскинулся.
— Возможно, что и так,— сказал он глухо.— Я не спрашивал, да он и не ответил бы, он мертв, мертвая материя. Хотя он стоит тут, быть может, тысячи лет, поражая взгляд дикой красотой и еще простотой до поры до времени.
— Вот именно: до поры до времени; придет подрывник, заложит взрывчатку — и нет его, останется груда осколков...— Мне вдруг стало стыдно за свою бестактность, за нелепое это сравнение, краска плеснулась к лицу, но темнота скрыла ее. Я попыталась загладить свою резкость.
— Алеша, ты помнишь, как мы мечтали: по всем дорогам, ровным ли, крутым ли,— вместе, рука об руку, горе и радости — поровну. Ведь это все нас и соединило.— Я придвинулась к нему, погладила его щеку, она была прохладной и жесткой.— Что же случилось Алеша?
— Ты знаешь, что случилось.
— Да, знаю... Я, может быть, виновата перед тобой. Мне не надо было оставлять тебя одного тогда...
— Ни тогда, ни потом,— сказал он сухо.— Никогда не надо оставлять человека, которого любишь... если любишь, конечно...
— Я не предполагала тогда, что так все обернется,— торопливо заговорила я.— Я рассчитывала на иное... Я надеялась...
Алеша резко перебил меня:
— На что надеялась? Испугаюсь одиночества и помчусь следом за тобой, к тебе?
— Да,— прошептала я.— Ну что ты сердишься?
— Я не сержусь. Просто неприятно, что у тебя сложилось обо мне такое впечатление... Будто я способен бегать за каждой взбалмошной девчонкой. Побежал, да в другую сторону.
— Нахал! — крикнула я.— Я тебе жена, а не девчонка, да еще взбалмошная! Выбирай выражения... Что ты нашел в другой стороне? Стужа, комары, грязища, теснота, работа от зари до зари, бездомность — вот оно, твое счастье, твоя поэзия, твой покой! Куда как возвышенно!
— Я не ищу покоя в жизни, не вижу в нем счастья. Я его, если хочешь, презираю.
В другой раз слова его вызвали бы во мне, быть может, восхищение. Теперь же самоуверенность его возмутила меня.
— Подумаешь, герой! Большинство людей мечтает о спокойной жизни, а он ее презирает!..
— Я не отношусь к этому большинству.
— Ты же учиться стремился. Как же ты будешь учиться в таких диких условиях?
— Условия для учения — еще не главное,— сказал он.— Главное — желание, жажда знаний.
— В таких условиях любые желания угаснут.
— У кого как...
Мы замолчали. Тяжелое это было молчание. Далеко за Ангарой во тьме ночи и неба поднялось и закачалось зарево: начался лесной пожар! Отблеск его задрожал на вершинах деревьев, медленно стекая в реку. Я смотрела на зарево до ломоты в глазах. И когда повернула голову, то возле меня было темно и пусто.
— Алеша! — вскрикнула я, охваченная жутью одиночества, и кинулась к тому месту, за камень, где он стоял. Наткнулась на него. Он спросил спокойно:
— Что с тобой?
— Ты здесь? Мне показалось, что тебя нет...— Я обхватила его шею руками, неистово, судорожно.— Алеша, мой дорогой, мой хороший!.. Послушай, что я скажу. Ты уже доказал всем, понимаешь?.. Ты не трус, не слабовольный, от трудностей не бежал и не сбежишь, они тебе не страшны... Я знаю, и все это знают. И если ты уедешь отсюда, никто не воспримет это как бегство, никто не осудит...
— Я сам,— сказал Алеша.
— О боже мой! Как мне достучаться до твоего сердца! Ты словно в броне весь!
— Не с той стороны стучишь.
— Ни с какой стороны подступа к тебе нет! — Я готова была расплакаться от бессилия и, чтобы сдержать слезы, сорвалась на крик, на обидные, на оскорбительные слова.— Я ненавижу — слышишь? — ненавижу! И этот берег, который держит тебя здесь,— прикрутил, как цепями. окаянный! И друзей твоих ненавижу и романтику ненавижу! Романтика в любви, а ты ее топчешь, не жалея, не плача!.. А я вот плачу!..
