Он взял мое лицо в ладони.
— Что ты наговорила... Как ты могла... как смела!.. Мы жили, мы бредили всем этим, вспомни, мы берегли нашу романтику, мы ею гордились, вспомни же! — Он встряхнул меня за плечи.— Она свела нас, соединила. Мы сразу поняли друг друга. Полюбили... Романтика — это не обязательно берег Ангары. Она в желании, в уверенности: ты можешь в любую минуту, не задумываясь, помчаться хоть на край света, в дичь, в неизвестность, в неоткрытое. Она носится в воздухе времени, Женька! Не хочу покоя. Нет, не хочу! Может быть, лет через двадцать, через тридцать попрошу у жизни покоя. Может быть. А сейчас не хочу. Мне нравится дышать воздухом времени. Я счастлив. Не лгу, Женя, не преувеличиваю. А если бы ты пристала к моему берегу, то у моего счастья не было бы границ!
— Я сказала, что ненавижу твой берег! — Я вырвалась из его рук, меня колотила дрожь; вязкий туман затопил взгляд, рассудок, я кричала, не помня себя: — Я не пристану к твоему берегу! Никогда! Ты никогда не узнаешь настоящей жизни. Ты думаешь, что живешь по-настоящему? Заблуждаешься! Ты жалок со своим героизмом! Смешон! Ты никогда не выберешься отсюда. Погибнешь на этом берегу, в морозах, в пыли, в грязи!.. Молодость свою похоронишь. И не достигнешь ничего, кроме плотницкого топора!.. Из грязных сапог не вылезешь!.. Я жалею, что стала твоей женой!
Я повернулась резко, стремительно, точно подхваченная, сумасшедшим вихрем, и пошла, сначала тихо, нерешительно. Сзади, подгоняя меня, ударил дикий крик Алеши:
— Иди, беги! Ныряй в свое мещанское болото! Тонуть будешь — руки не подам! Уходи с головой, захлебывайся!
Я побежала, а слова его догоняли и били между лопаток, точно камни:
— Кандидат наук подаст руку? Не надейся! Он сам в болоте! В Италию увезет!.. Даю полную свободу!.. Наслаждайся благополучием!.. Беги! Беги!..
Я убегала все дальше и дальше, спотыкаясь, едва не падая при каждом шаге,— не знаю, как держали меня ноги. Голос его все еще звучал в темноте, но слов разобрать уже было невозможно. Остановилась перевести дух. Руки дрожали, рот опалило жаром. Мне показалось, что я одна на всем свете. Вокруг темнота, темная пустыня. Только сзади, за рекой, все качалось, не стихая, зарево над тайгой. Я не знала, куда идти,— нигде ничего живого, кроме темноты. Вспомнила Елену, определила, где стоит их избушка, и опять побежала.
В дверь я стучала громко, лихорадочно, ожесточенно, будто за мной гнались. Открыл Петр.
— Женя? — спросил он.
— Все кончено.
— Что кончено? — Он схватил меня за локоть, втащил в сени, затем втолкнул в комнату, к Елене.
— Все кончено! — повторяла я.— Все, все кончено! Жизни больше нет! Все кончено. Как жить, чем дышать, не знаю. Все кончено, все порушено!
— Петр, дай воды,— попросила Елена.
Зубы мои стучали о железный край ковша. Я была, кажется, на грани обморока.
— Ты говорила с Алешей? — спросила Елена.
— Да. Все кончено. Все, все...— Я слышала, как Петр сказал негромко:
— Вот так или почти так происходит разрыв людских судеб... Погоди,— сказал он мне,— может быть, и не кончено. Заладила!..
АЛЁША. На такой огромной стройке, как наша, каждый день что-то совершается, важное и необходимое: сдан новый дом — и уже произошло веселое и шумное вселение новых жильцов; пущена первая очередь лесозавода; подвели под крышу Дворец культуры; приступили к отделочным работам в новой школе...
Следующая неделя была отмечена двумя событиями большого значения. Вступила в строй железная дорога Браславск — Ильбин, которая начала строиться пять лет назад. По ней сразу же пошли товарные составы с ценным грузом для строительства и открылось пассажирское движение.
На основных сооружениях рабочим и механизаторам на участке Петра Гордиенко удалось в самый короткий срок возвести верховую перемычку. Отсыпка ее велась с двух сторон: с острова по дамбе, через головной ряж, и с берега, от Гордого мыса. Таким образом, у реки была захвачена левая ее половина, и вся вода с удвоенной скоростью устремилась по стесненному руслу вдоль правого берега.
Мы стояли под скалой и наблюдали, как по только что возведенной дороге мчались машины — с берега на остров и обратно.
— Молодцы,— сказал Ручьев сдержанно.— Герои... Строители.— Голубым прищуренным взглядом он блуждал где-то там, за рекой, в будущем.— Принимая во внимание такое бурное начало, мы далеко пойдем, товарищи.
— Если не остановят,— негромко заметил Леня Аксенов, стоявший позади начальника.
Ручьев обернулся к нему, он любил этого забавного мальчишку.
— Кто же нас остановит, Леня?
— Обстоятельства, я думаю.
— Обстоятельства создаем мы сами. В общем, поздравляю вас, ребята, с победой!.. Ты что молчишь, Гордиенко?
— Может быть, нам поднять перемычку еще сантиметров на двадцать? — сказал Петр.— на всякий непредвиденный случай..
— Ничего себе — на двадцать сантиметров! Ты знаешь, сколько за собой это потянет?
— Представляю.
— То-то же. Мы сэкономили на этом деле большие средства. Мы пустим их на строительство жилья, на другие нужды... Нам дали сведения о поведении реки во время весенних паводков за пятьдесят последних лет. Мы взяли самую высокую отметку, как ты знаешь...
Имя Петра становилось все более популярным и на стройке и в Браславске, ему посвящались большие выступления в центральных газетах. В очерках упоминалось и о делах наших бригад.
Леня Аксенов, когда мы небольшой нашей группой поднимались на вершину Гордого мыса, чтобы отсюда взглянуть на перемычку, на дамбу, на Лосят, отвел меня в сторону.
— Алеша, отдайте мне ваши экземпляры газеты с очерком.
— Возьми,— сказал я.— Зачем они тебе?
Площадка, где когда-то в декабрьскую стужу мы водрузили знамя, утаптывали валенками снег, теперь была покрыта бетоном, обнесена железной изгородью, и вместо деревянного шеста прямо и высоко стоял металлический флагшток с алым полотнищем на конце. Леня бодренько посвистел, носком ботинка отбивая такт, ответил небрежно:
— Пошлю своему генералу. Пускай знает, что прибыли сюда не дурака валять...
— Разве он не выписывает газет?
— Выписывает, конечно. Да занят, старик, где ему все прочитать.
Я внимательно посмотрел Лене в глаза.
— Зачем ты врешь?
Он попятился от меня.
— Что вру?
— Ты считаешь зазорным, что у тебя мать работает в котельной и убирает людям квартиры? Это унижает твое достоинство?
— Что вы? — Он зажмурился, стыд накалил до красноты оттопыренные уши, точно его уличили в чем-то постыдном.— Я люблю ее... не знаю как. Тоскую по ней...
— Зачем же тебе понадобилась эта комедия с генералом?
Его густые и серебристые ресницы смежились, и губы изломались презрительно.
— Чтобы не жалели.
Эта неделя была отмечена событиями и в жизни нашей небольшой общины. В один из вечеров Петр созвал нас на экстренное заседание комсомольского бюро: предстояло обсудить неотложные вопросы. Впервые мы проводили его совместно со студентами. С их стороны пришли Борис Берзер, Вадим Каретин, Эльвира Защаблина и Женя.
После той ссоры мы не виделись: ни у нее, ни у меня не возникло желания сделать первый шаг навстречу друг другу,— должно быть, сама собой, без нашей воли решалась наша судьба. Сейчас, свидевшись, мы обменялись лишь взглядом, долгим и печальным, едва приметно кивнув друг другу. Все заметили и наш взгляд и кивок, но виду не подали — знали нашу историю и не вмешивались: боялись помешать.
Мы собрались в общежитии, в комнате, где жили Илья, Вася, Леня и я. Расселись по койкам, на табуретках. Заседание вела Елена, и поэтому было тихо, строго, без излишней болтовни и эмоций — у нее не пошутишь. Она сказала отчетливо, ясно:
— Ребята, нам предстоит обсудить два важных вопроса. Вернулся из бегов Сергей Климов. Он просит, чтобы мы приняли его обратно, в наш коллектив, и направили в бригаду плотников Трифона Будорагина или Токарева. Вот его заявление.— Елена показала измятый, не первой свежести листок.
— Прочитайте нам это сочинение,— попросил Леня.
— Да, да, читай, Лена! — послышалось несколько голосов.
— Пожалуйста...— У Елены задрожал подбородок от улыбки.— «Товарищи! К вам обращается бывший член вашего коллектива, конкретно Климов Сергей Никифорович, который вернулся к вам после совершения им опрометчивого поступка, а именно — бегства из бригады. Я знаю, что большая добрая собака никогда не укусит маленькую собачку. И я знаю также, что коллектив добрых людей никогда не обидит одинокого маленького человека, конкретно меня. Он примет его в свои ряды и поведет к славным трудовым подвигам. Не думайте, что в отлучке я только тем и занимался, что срывал всюду цветы удовольствия. Как бы не так! Я голодал, был без угла и уюта. Один раз на вокзале в буфете пришлось спереть два бутерброда — один с копченой колбасой, другой с сардинами. Очень хотелось кушать...»
