заглушая все звуки, мягко ложился на ветви деревьев, кустов, на тихую землю, на морду и спину волчицы. Снег холодил мокрый нос, веял свежестью, бодростью. Она осторожно ступила раз, другой, понюхала, раздувая снег носом, фыркнула и вдруг стала скакать, и прыгать, и падать в мягкую белизну, поодаль от спящих волчат, тесно прижавшихся друг к другу. Покружившись так, она остановилась, постояла, оглядываясь на волчат, и, не позвав их, побежала в другую от просеки сторону, оставляя цепочку темных следов. Там в камышах, на болоте, еще попадалась хворая, слабая птица, не вставшая на крыло, обреченная на зимовку. Затемно эта птица еще спала в полыньях, в тальнике, по кустам, и ее можно было поймать. Она металась, хлопая крыльями, но подняться высоко не могла и быстро уставала. Или вовсе дурела от страха и, летая по зарослям с оглашенными криками, ломала крылья и потом еще долго билась в зубах.
По заснеженному молодому осиннику легким бегом волчица спешила к болотистой реке. Узнавала и не узнавала знакомые места. Зорко оглядывала побелевшие кочки и заросли. Минуя старые лазы в малиннике, пугалась снежных падавших комьев, журчанья темной воды в ручье. Но все же необычный аромат зимы радовал, наливал ее свежей силой. Стальные быстрые ноги, отбрасывая пушистый снег, уводили ее все дальше и дальше от логова. И она уже не услышала, как на просеке, у полотна, выключив фары, остановилась машина.
Из кузова на мерзлую, гулкую землю один за другим стали прыгать люди в подпоясанных ватниках, в полушубках, с ружьями на плечах. Переговариваясь вполголоса, они сгрузили два большущих тугих мешка. Собравшись вокруг одного, закурили, притопывая сапогами и валенками в галошах. Белый дым потянулся у них перед лицами.
— Значит, так, — приглушенно говорил Любшин. — Тут как раз их квартал. Я давно все приметил. Начнем вон оттуда. А дальше, как я рисовал, — в клещи. — Взглянул на Зикана. Тот проверял по карманам коробки с картечью, ушанка его была лихо сдвинута набок. — Зиканов пойдет с Орловым вправо, до третьего перегона, и сразу же гони в осинник. А мы с Мишкой по краю ольховника дадим полукруг и встретимся все у ручья, — он, довольный, оглядел деловые румяные лица парней. Они независимо покуривали, притопывали, с удовольствием ощущая на спинах тяжесть ружей, дышали морозным паром и в сознании важности дела были решительны и непреклонны, как перед боем.
— Загонщики остаются, — скомандовал Любшин. — А ровно в девять — па-ашел, гони напролом, прямо на нас. А мы уж там разберемся по номерам. Ну, с богом, — и затоптал окурок.
Ему и Зиканову напарники взвалили на плечи мягкие мешки, и они, согнувшись, сторожко, серыми тенями двинулись в чащу.
Слабый снег сразу же таял у них под ногами, лесная подстилка пружинила. Шагая рядом, Любшин все учил Зикана:
— Флажки тяни ровно, на полуметре. И чтоб не повисли, не оборвались. Нынче возьмем эту нечисть.
Зиканов весело нахлобучивал шапку, шмыгал носом:
— Ясное дело, возьмем. — Нести на спине ружье и мешок было неловко, но Зикан почти не чувствовал этого, душа его сжалась, и весь он превратился в чутье, в слух и зрение.
В ольховнике они по двое двинулись в разные стороны, и из мешков за ними сквозь лес потянулась нитка с яркими красными бусами.
Волчата проснулись от хруста далеких шагов. В стороне, в самой чаще, тихо пробирались какие-то живые фигуры. По очертаниям они напоминали привычных и шумных людей, которых волчата раньше видели на насыпи. Но теперь это было что-то иное, неведомое и тревожное. И старший, самый крупный, смышленый волчонок, а следом и остальные припали к земле, затаились, как показывала мать. И долго лежали еще в тишине, когда все уже смолкло, и снег растаял под лапами. Потом, пугливо озираясь, стали в тревоге искать волчицу. Наконец, наткнувшись на знакомый след и успокоившись, затрусили по нему гуськом.
Снег с рассветом промок и истаял и только на кочках лежал еще белыми мягкими шапками. Утро было спокойное, лишь ветер в порывах подрагивал ветками. Следов матери стало не видно, но острый их запах был стойким, отчетливым. Этой привычной тропой семья ходила все лето по чаще и высокому осиннику и по кустам вдоль лесного ручья. Старший волчонок шел так и теперь, но вдруг он оторопело замер, пригнулся, увидел в кустах красный дрожащий лоскут. Поодаль на ветру трепались еще и еще. В страхе он метнулся назад, и вчетвером, всей сворой, они помчались между деревьев, не разбирая пути, лишь бы дальше и дальше от страшного места. Наконец они выскочили на лесную прогалину у старой гари и опять наскочили на низко висящие красные тряпки. Почуяв ловушку, в ужасе, инстинктивно бросились в сторону логова. Долго бежали на полном махе, перескакивая кусты рыжего папоротника, пугались шороха собственных ног. Наконец, измученные бегом, они наскочили на след волчицы. Быстро обнюхивая его, пробежались взад и вперед, все оглядываясь по сторонам. Но добрый, родной этот запах понемногу стал успокаивать их. Они окружили лужу, подернутую ледком. И, раздавив лед лапами, долго и жадно лакали талую воду длинными языками.
В это воскресное морозное утро женщины на «монтаже» поднялись очень рано. Проводили мужчин на охоту, и потянулись из труб на крышах вагончиков в хмурое небо дымки. Светлые, легкие, они то сбивались ветром, то снова тянулись вверх. Запахло печеным и жареным.
Тоня грохнула охапку смолистых поленьев у печки, распахнула чугунную дверцу и принялась разжигать огонь, встав на коленки. Одна маета была с этой кирпичной печью. Уж лучше поставить чугунную, как у всех. И места не занимает, и не бели ее каждый месяц, и разжигается быстро, и от угля накаляется докрасна. Но отец любил все добротное, настоящее. Сам привез кирпичей, сам сложил. И хотя разжигать ее было трудно и долго, тепло держалось по суткам. Высыхали валенки, ватники, рукавички. Вернулась с улицы Нелька с полными руками высохшего, пахнущего морозным ветром белья.
— А Ольга пироги с облепихой печет. Приглашала. — Скинув валенки, положила белье на койку, сообщила весело: — Генка с завхозом со станции прибыли. Кровати привезли никелированные — раз, макароны, сгущенку — два, и еще вина три ящика! Во-о будет праздник-то! — Взмахивая белыми простынями, стала свертывать их, укладывать стопкой: — Гладить сегодня не буду. В праздник — грех.
Слабый огонь в раскрытой топке от взмахов метался и угасал.
— Ты бензина плесни, вон там в бутылке, — сказала Нелька. — В том году на октябрьские к нам с рудника хор приезжал,
