у самой насыпи, они часто слышали гулкие голоса, хруст щебня, шаги, видели темные фигуры людей, идущих вдоль полотна с инструментом. Но это было не страшно, даже привычно. Нужно было прилечь и переждать. Или обойти стороной и подальше перемахнуть через насыпь, чтобы оказаться в знакомом высоком лесу.
Последние, холодные дожди осени кончились. Стало сухо и ясно. По утрам земля индевела и хрусткий ледок стал подергивать воду. Воздух в лесах был особенно горьким и терпко-сладким от листьев. По тихим, студеным зорям все ждало снега. Но днем побледневшее, грустное солнце своими нежными лучами осторожно касалось сопок, оголенной тайги и потемневшей реки и последним теплом ласкало сонную землю.
На железной дороге в полдень, в самый обед, по всем участкам затихали работы. Смолкали моторы бульдозеров и машин. Новый путеукладчик, вытянув шею, как динозавр, замирал на путях. Скрывалась вдали дрезина, увозящая людей на обед, прекращался скрежет и стук. И в наступившей тишине возникали тонкие звуки леса. Снова жили, витали над просекой шелест ветра, редкое теньканье птиц.
Под кустами орешника, у самого леса, рабочие женщины, захватившие из дому еду, шумно обедали на свежем воздухе. Расстелив ватники и газеты, расположились кружком, выставили бутылки с квасом и молоком. Смеялись и балагурили. Только Тоня, в сером платке по самые брови, помалкивала да ела. Теперь она не была сигналисткой, а работала в стройбригаде. Толстая бригадирша Ольга достала из сумки крутые яйца, весело кивнула:
— А ну, Тоня, где там твои яички? Давай постукаемся. Разобью — значит, мое.
Но Нелька, жуя за обе щеки, живо ответила:
— А мы теперь кур не держим. Верно, Антош?
Тоня кивнула, вытирая ладонью холодное яблоко.
— Что, волки всех съели? — засмеялся кто-то из женщин.
Нелька возмутилась:
— А чего тут смешного? Вон Зикан видел их на втором перегоне. А прораб говорит, там логово. Скоро облаву организуют. Не верите, что ли? Честное слово. Да Любшин уж двадцать метров кумача на флажки перевел. Правда, Антош? Полдня нарезал, — и макнула помидорину в соль. — Так что можете записываться. Только за мной будете.
А Ольга опять смехом, да громче всех:
— Ой, уморила! Я вон трамбовку на волков с собой возьму да сковородку в придачу. — Усмехнулась. — Заняться, что ль, мужикам больше нечем? Только зря землю тревожат. — Она взяла круглый хлеб и перочинным ножом стала резать большие ломти. — Ну что ж, бабоньки, яйца попрятали, нету смелых?
— Как это нету? — зашумели, полезли в сумки.
А Тоня, повязав потуже платок концами назад, поднялась и тихо пошла в светлый лес по желтой листве.
Женщины смолкли одна за другой. Глядели ей вслед. В тишине до них донесся стук дятла и шелест ветвей.
Ольга вздохнула:
— Ну и гад Зикан этот, честное слово. Сам гоголем ходит, а с девкой вон чего наделал. Глядеть прямо больно, как мертвая.
— Отец ей всю душу вытряс, — женщина в теплой шали отпила молока из бутылки. — Это человек разве? Все замуж торопит. А не в том счастье… Было бы за кого.
— А Зикан ни при чем вовсе, — гордо сказала Нелька. — Он ей предлагал жениться. Пришел, все честь по чести. Меня попросил выйти и говорит: «Пожалуйста, — говорит, — если хочешь, могу жениться». Я вот этими вот ушами слышала. Я в тамбуре была. — И понизила голос до шепота: — Она сама не пошла. «Не хочу, — говорит. — Оставь, — говорит, — теперь меня в покое». — И Нелька с гордостью обвела всех взглядом, как будто это ей предлагали и она не пошла.
— Все артачится, — рассердилась одна из женщин. — А чего уж тут артачиться, глупой. Надо в загс его, и все тут.
— Вот и я говорю, — Нелька даже на колени вскочила. — Дура… Я б за такого сразу пошла. С закрытыми бы глазами.
Ольга только вздохнула:
— Вот именно, что с закрытыми.
В ватнике, в больших сапогах Тоня медленно шла по мягкой листве. Деревья стояли голые, черные, а земля была устлана легким рыжим листом и горела, пылала оранжевым светом. И весь лес в этом тихом свеченье проглядывался далеко-далеко. Была тишина, лишь иногда, кружась, слетал последний умерший лист и, шурша, ложился к ногам.
Где-то вдали Тоня слышала приглушенные голоса. Это женщины разговаривали, наверно, о ней и, конечно, жалели. А ей было странно. Как будто все это случилось не с ней. Хотя вокруг были все те же места, все те же деревья, и именно здесь прошло ее первое знойное лето, и именно здесь раздавался их смех, быстрый бег сквозь деревья и порывистое дыхание и шепот. А потом запах трав и высокое небо в листве.
Но память не вызвала в ней трепета или волненья. Как будто все чувства оборвались. Она опустилась под черным деревом и, сдвинув со лба платок, запрокинув голову, стала смотреть в застывшее небо, перечеркнутое ветвями. В его серой мгле живой цепочкой летели гуси, и их далекие крики еле касались земли. А где-то рядом сухо постукивал дятел. Постучит и слушает, постучит и слушает. Пахло грибами. Над головой в голых ветвях горели гроздья рябины. Тоня потерла озябшие руки. Прислонилась щекой к стволу, он был холодный и гладкий. У ног с тихим шелестом гнулась сухая трава. И ей захотелось стать этим деревом, пусть даже черным, без листьев, но остаться здесь тихой памятью, выстоять эту зиму. Или, может, лучше быть зверем, хозяином? Чтобы жить всегда вольно, бесстрашно и независимо?.. Она встала и пошла в глубь леса по золотому рдеющему свеченью, все дальше и дальше… А лучше быть птицей. И, поднявшись высоко-высоко, парить над миром легко и свободно. И видеть сверху все шире и дальше, совсем по-иному…
— Анто-о-ош! — гулко прокатилось по лесу. — Антоша-а-а! — Это Нелька уже искала ее и бежала следом.
Все чаще стал задувать сиверко, и легкие, но уже настоящие морозы скрепили оцепеневшую, заиндевелую землю. Свинцовое небо словно прогнулось и тяжелыми тучами цеплялось за сопки. Леса с шумом вздыхали, злой ветер гонял жестяной почерневший лист, а камыш на реке метался, гнулся и тихо звенел, ломая ледяной, стеклянный припай, который уже начинал обрамлять берега.
Черными глухими ночами звери спали тревожно. Беспокойно возились и, поднимая головы, ловили вздрагивающими ушами лесные звуки. Потом, вздыхая, опять зарывали носы в теплый мех и засыпали уже до рассвета.
Но однажды волчица проснулась от необычной тишины и настороженно поднялась. Вокруг в ольховнике разливался неузнаваемо белый, матовый свет. С молчаливого неба сыпал крупный тяжелый снег и,
