Она остановила его размашистым движением руки:
— Это двадцать пять лет назад я была Александровной, а нынче мне приятнее, когда меня зовут просто Ритой. Зовите меня Ритой и сочувствуйте мне, ведь я едина в двух лицах: и вдова, и осиротевшая мать, я дважды обездолена…
— Как я казню себя: так грубо все сделал…
— Возвращаю вам: за что же вы так по себе-то? Я сама в том виновата, я была эгоистично углублена в себя, только собой и жила и той нарождающейся жизнью… ничего другого не видела. Мне сразу следовало понять, что привело вас ко мне…
— Боже, каким солдафоном я был тогда… — поспешно перебил он, стремясь излиться.
— А я? — тут же подхватывала она. — Ничтожная эгоистка…
— Нет, это не вы, это я…
Ах, недаром они столь самозабвенно продолжают себя истязать, видно, есть в том своя невысказанная сладость, о которой другим, может, и знать не дано.
Маргарита подняла стакан и глядела на Ивана Сухарева с ожиданием.
— Это я не имела права распускаться, — продолжала она, уступчиво улыбаясь. — Но это выше нас. Мы — бабы и оттого не можем подняться выше собственного крика. Так что же, сочувствуете или нет?
— Рита, — ответил он размягчение — Если уж каяться, то до конца. И я скажу все! Да, на другой день я осуждал вас за этот крик. А сейчас я полжизни бы отдал, чтобы не было того вашего крика.
Откинув голову, она расслабленно засмеялась:
— Видите, как нам хорошо теперь. Попиваем кофеек и каемся. Весьма удобная позиция. Это называется бунтующий конформизм, как сказал бы наш с вами любимый Камю.
— Да, да, я давно хотел, можно сказать, решающий вопрос, моя проблема номер один — вот она! — так ли мы живем?
— Разумеется, не так, — бесшабашно ответила она, продолжая смеяться податливым смехом. — Вот покаемся еще немножко, очистимся — и снова будем продолжать жить не так.
Он не поддержал ее смеха, да и она смеялась не очень убедительно, а под конец своих слов и вовсе сделалась серьезной. Маргарите Александровне в этот момент казалось, что на нее снизошла минута просветления и высшего понимания и что с этой минуты она станет чище, светлее и отныне минута эта навсегда останется с нею. И Сухарев чувствовал нечто похожее, во всяком случае, очень близкое к чувствам Риты. Прямо скажем, оба благополучно преодолели первую стадию — бичевания и уже приготавливались вступить в следующую стадию — гармонического улучшения.
— Неужто в нас на самом деле не осталось ничего святого? — кротко воскликнула Маргарита Александровна, и руки ее взметнулись, как два горестных крыла.
Сухарев отвечал печально и тихо:
— С нами наше прошлое. Разве оно не свято для нас. Я жил с сознанием вины. А нынче день моего освобождения. А Володя? Разве он не святое для нас? Он ничего не успел. Не открыл закона, не написал великого стихотворения.
— Он успел только умереть, — завершила она, тревожно озираясь по сторонам. — Где же закон? Где его закон?
— И потому не осквернил свое будущее, — глухо отозвался Сухарев, но ведь и это было правдой, пусть даже ее частицей.
Вот и добрались они до решающих выводов, слишком обязывающим сделался разговор. Только Сухарев все более умиротворялся, Маргарита же Александровна взвинчивалась, не замечая того.
— Он умер человеком, — настойчиво повторила она. — Они все были людьми.
— А ты кого хочешь, мальчика или девочку?
— Я хочу девочку, такую, как ты. И чтобы она так же крепко целовала меня.
— Нет, я серьезно: ты кого хочешь?
— Честно? Я спать хочу. Давай поспим еще хоть сто минут, потом снова проснемся. И снова вместе.
— Бедненький, я никак не даю тебе выспаться… Ты сам меня заговорил, сказал, что будешь открывать закон. Я и развесила уши. Хорошо бы не расставаться. Знаешь, о чем я мечтаю?
— Не имею ни малейшего…
— Мечтаю, чтобы нам завернуться друг в друга.
— Внимание, ты открыла закон заворачивания, я выведу формулу. Сколько там времени?
— Не скажу. Еще темно. Так где же твои законы? Покажи мне их.
— Кому они нужны? Я открою свой закон по дороге в родной блиндаж. Это будет обратный закон. Накрой меня шинелью, холодновато.
— Не накрою, я ищу твой закон. Ага, вот он! Попался! Если бы знал, как я всегда тебя жду. Верно, оттого и такая жадная с тобой, чтобы ты был только моим, всегда моим, вот тут моим и тут моим. Хочу завернуться в тебя, хочешь?
— Слушай, ну давай покемарим немножко, ну хоть десять минуток, дай мне кусочек шинели.
— А вот и не дам, ни даже ни одной минуточки. Как ты можешь спать, когда кончается наш подарок?
— У нас еще вагон времени…
— Ну разумеется. Время всегда есть, пока оно не кончилось. Просто я тебя перебила. Ждала и видела.
— Что ты там видела?
— Вот что я видела. Вот как я ждала. Поверни голову.
— Я сплю.
— Ах так! Нахал! Ну тогда берегись. А еще вот так! Хорошо я тебя жду? Ну хорошо?
— Терпимо.
— А если вот так? Ну что?
— Можно повторить.
— Ха-ха, очнулся. Прижмись ко мне. Крепче.
— Бесстыжая…
— Так, значит, я бесстыжая, для тебя бесстыжая?
— Конечно: разбудила. А ну скидавай свое кимоно. Иди сюда.
— Что это? Где я? Что со мною?
— Ты со мною. Разве ты не мечтала?
— А ты?
— И я с тобой. Мы оба вместе, теперь уж навсегда вместе.
— Молчи, молчи. Я сама скажу…
— Слушай, на каком мы свете? Где мой кисет? Сейчас сверну. Ты говорила: еще темно. А может быть: уже темно?
— Не придирайся к словам. Сама скажу, когда тебе будет пора. Не думай об этом.
— Дай часы, я посвечу.
— Пожалуйста, мне не жалко. Только Тамару не разбуди. Сколько же там?
— Без двенадцати минут. У нас в резерве целые сутки, жить можно.
— А число твои часы не показывают? Посмотри внимательнее.
— О чем ты говоришь?
— Не сердись, дорогой, я не хотела беспокоить тебя. Нам было так хорошо. Наши первые сорок восемь часов.
— О чем ты? Не понимаю тебя.
— Нам осталось двенадцать минут или уже десять, сколько там на твоих.
— Ты уверена? Неужели я?..
— Вот именно. Ты спал ровно двадцать четыре часа, я не хотела тебя будить.
— А что ты мне сказала, когда я проснулся?
— Я сказала тебе правду: ты спал всего ничего. Но фигурально.
— И я поверил! Послушай, но ведь потом я еще спал.
— Разумеется, на этот раз всего шестьсот минут, как любишь ты говорить.
— Интересное кино, выходит, из сорока восьми наших часов я проспал тридцать четыре. А потом еще три часика.
— Ты, кажется, расстроен?
— Идиот, какой я идиот!
— Милый, не расстраивайся, ведь главное, что ты отдохнул и побыл без войны.
— Все равно она снилась, от нее никуда не денешься. Никогда не прощу себе, я же у тебя украл эти часы тоже.
— Нисколько. Я ведь была рядом. Смотрела на тебя и ждала.
— А теперь я опаздываю. Меня же под трибунал…
— Вот и прекрасно. Я судьям скажу: за любовь под трибунал не отправляют.
— Так они тебя и послушают. Я бегу.
— Ты же сам говорил: дорога не считается. Давай договоримся, что будем всегда помнить эти сорок восемь часов.
— На мою долю не достанется и четверти воспоминаний. Какой же я кретин!
— Подожди, не беги, я с тобой. Как ты легко взбежал по ступенькам, я провожу тебя до опушки.
— Ты простудишься.
— Я всегда с тобой.
Передо мной сидела женщина, уже немолодая, с заострившимся лицом и координатной сеткой морщин и складок, точно указывающих возраст. Поднялась из-за стола, прошла по комнате, отдалясь от меня и молодея на глазах. Руки суетно шарят по полкам. Ее ускоряющиеся движения опережают взгляд. Лицо кажется потерянным.
Что она ищет? Кого потеряла?
Не отвечает. Беззвучно шелестит губами, и я не слышу. Меня охватывает волна нежности к этому заострившемуся, ищущему лицу, я должен спасти ее, ведь я свободен для спасенья. Но я ее недостоин, она не согласится, потому что верна своей памяти, которую ищет на полках.
Когда она успела состариться? Как жаль. Ах да, мы уже в том возрасте, когда состариться можно за пять минут. Она просто устала, ей надо отдохнуть, поехать к морю, поваляться на песке, забыв о возрасте и всем остальном.
Хочу поехать к морю вместе. Хочу состариться с тобой, чтобы вглядываться в родные морщины, нажитые общим горем. Хочу видеть твое лицо, узнавая в нем мудрость прожитых лет. Сколько нам может быть еще дано? Двадцать лет? Тридцать? До скончания нашего века?
Зачем она все время ходит? Зачем она пришла ко мне? Даю поправку: зачем я приперся к ней? Поправка: я пришел за искуплением, а получил в придачу осетрину. Она добра и гармонична, доверчива и неисчерпаема, она нежна и светится верностью. Отчего я не пришел сюда раньше? Но ждали ли здесь меня?
