— Плетцензее, — машинально поправил Сухарев.
— Тут Плутцензее, — удивилась Маргарита Александровна, — вы и в первый раз не по тексту прочитали.
— В телеграмме опечатка. Это Плетцензее, берлинская уголовная тюрьма на берегу Шпрее.
— Вы говорите так, словно сами бывали там, — допытывалась она.
— Лично нет, зато мысленно неоднократно. В этой тюрьме содержались многие противники фашистского режима, о которых мне доводилось писать. Я даже знаю план тюрьмы.
— А имя Игоря вам не попадалось? — в упор спросила она. — Или тогда он выступал под чужим именем?
«Зачем я не сказал сразу, что это от меня? — запоздало раскаялся Иван Данилович. — Нет, я правильно сделал, она никогда не узнает. Я передам документы — и улечу».
Маргарита Александровна продолжала терзать его, не ведая о том, кого она терзает.
— Теперь я стану болеть новой памятью, — говорила она с надломом. — Я чувствую, тут сказано далеко не все, хотя что можно узнать по прошествии четверти века, лишь сам факт, и на том спасибо. Кого должна благодарить? — причитала она. — Кому вскричать «спасибо» из черной немоты?
— Я каюсь перед вами, Маргарита, — с чувством ответствовал Иван Данилович, принимая позу грешника. — Не стоит благодарности, ибо я на всю грядущую жизнь виноват перед вами, а тут всего лишь слепой случай, не искупающий и сотой доли моей вины. Раскрываю перед вами мой «дипломат», как распахивают сердце. Смотрите, вот они, документы мюнхенского архива, от протоколов допросов до акта казни. Ваш брат был героической личностью. Он действовал в Брюсселе в полном одиночестве, когда провалились явки, уходил от погони, искал новую явку… Я много раз пытался влезть в его шкуру, метался с ним по чужому городу, но мне с трудом удавалось, потому что у него была совсем другая война, без пуль и пулеметов… — мысленный монолог обладал всеми свойствами резины, его можно было растягивать до бесконечности, не утруждая себя сочинением ответной благодарственной реплики, впрочем и без того очевидной.
Пауза затягивалась. Тогда он решил заполнить ее шагами, решительно подошел к столу, но вместо строевого шага послышалось шарканье тапочек. Не теряя достоинства, Иван Данилович поднял бокал:
— Вы предложили тост, присоединяюсь к нему целиком и безраздельно. За воскресение вашего брата Игоря Александровича, — с чувством сказал Сухарев, сам собой любуясь: и всей правды не сказал, но и не отрекся. И рукой к ней потянулся от отчаянной радости.
Маргарита Александровна отвела руку.
— Спасибо вам, Иван Данилович, — мягко сказала она. — Но при воскресении мертвых чокаться не полагается, как на поминках. Я лишь прошу простить меня, что втягиваю вас в свои проблемы, от которых вы так далеки.
«Почему она ни о чем не знает? — растерянно думал Сухарев. — Неужто я до сих пор не признался ей? Если бы мы были на вернисаже, она уже знала бы: тихий шепот в загадочной толпе: это он, это он…»
— Маргарита Александровна, — взволнованно начал он, — я должен сказать вам всю правду. Этот день будет долго дорог мне. Нет, нет, не возражайте, — резко потребовал он, хотя она и не думала возражать, а сидела покойно против него, устремив взгляд в окно своего прошлого. — Я согласен с вами, мы еще мало знаем друг друга, между нами даже могут возникнуть недомолвки, за которые я умоляю заранее простить меня.
— Прекрасно, — сказала она, пряча свое разочарование за улыбкой: кто знает, каких слов она ждала. — Я выдам вам индульгенцию на три года вперед, а если хотите, можно и на всю пятилетку, у меня имеются специальные бланки. А лучше всего сменить пластинку. Пора варить кофе. А вам для размышления вопрос: что есть проблема номер один?
— Вообще или для вас? — возрадовался Иван Данилович, давно уже потерявший надежду прорвать оборону собеседницы и вырваться на оперативный простор мысли. Но сейчас все было готово для нанесения удара, разумеется отвлекающего. — Для вас? Конечно, для вас: проблема номер один?.. — он задумчиво пожевал губами, извлекая на свет незримые сундуки памяти, — Для начала сотворим некий трактат о проблемах. Преамбула: проблема или чувство? Параграф первый: чувство проблемы. Параграф второй: проблема чувства. Нет, это вам не идет, вам необходимо что-либо более возвышенное, утонченное. Поэтому я сразу беспардонно перескочу на себя. Параграф первый — чувство проблемы. Цивилизация ускоряется. На планете четыре миллиарда посадочных мест, а укрыться негде. Прежде были народы, которые могли существовать изолированно один от другого, ничем не соприкасаясь. Можно было даже исчезнуть с лица земли так, что соседние цивилизации оставались в полном неведении о случившемся. Ныне мы впервые стали единой цивилизацией. На земле не осталось места, где бы одна цивилизация могла укрыться от другой или где бы могла возникнуть новая цивилизация в случае гибели предыдущей. Были племена, из них сложились страны, народы. Были страны, стали материки. Были материки, сделалась планета. У нас осталась в запасе одна планета, одна на всех. Она нас долго на себе вынянчивала, и если мы живем, продолжая слагать историю, то благодаря нашей памяти. И планета у нас одна — и мы, разумные, одни на ней. Разве что под землей можно спрятаться, опять в пещеру? надолго ли? Четыре с половиной миллиарда лет длилась эволюция, а покончить с ней мы можем за ничтожную долю реального времени, какие-нибудь секунды, стоит лишь дружно нажать на все кнопки…
— Мрачный пессимист! Я не дам вам больше кофе. Где ваша вера в разум? Ограничение страха или ограничение надежд? Все эти бомбы, ракеты, равновесие ужаса, кнопки. Значит, это от вас зависит теперь спасти человечество и дать ему еще несколько геологических минут безмятежной жизни. Вот как! Здорово вам вмазала?
«Зачем я подсмеиваюсь над ним? — не понимала Маргарита Александровна, однако и остановиться была не в силах; ведь он добр и умен, почти мудр. Он нашел меня, он пришел с добром, а мне хочется его уколоть и унизить, отчего мы так неблагодарны…»
Сухарев ответил в тон, шлепая тапочками по комнате:
— Проблема номер один состоит в том, чтобы правильно решить проблему номер два, три и так далее. — Иван Данилович резко замолчал, ибо лишь в этот момент наконец-то догадался про себя, отчего он таким соловьем заливается в этом доме. Будто вдруг он увидел вторым зрением, как прекрасна его оппонентка. Она сидела на стуле, откинувшись к его спинке. Голова гордо вскинута, волосы разметались. А глаза, ее прежние глаза! Светятся счастьем бытия, самым заурядным и самым высоким, нет его выше, человеческим счастьем. А торчливые из-под натянувшейся шерсти бугорки ее маленькой некормившей груди, вздрагивающие в такт ее голоса, поднимающиеся от дыхания, бесповоротно доконали его: до цивилизаций ли тут, когда перед ним такое живое…
Сухарев виновато опустился на стул:
— Пожалуй, хватит. — Голова у него кружилась, но не от напитков.
Маргарита Александровна продолжала улыбаться:
— Отчего же? Эрудиция вполне на уровне НТР, стилем владеете, даже камюзацию освоили. Словом, вполне можете мозги вкручивать, глядишь, какая-нибудь кандидатка и развесит уши, — за неумелой развязностью она тоже пыталась уйти от своего внезапного смущения перед ним.
Иван Данилович спросил настороженно:
— Что такое камюзация? От этого, да?
— Именно так. Я сама и придумала. Альбер Камю, тот самый мой любимый автор… Вот сижу дома одна, перелистываю его книгу и камюзируюсь, ну хотя бы так. Дается, скажем, модель: «Раз мы не можем обойтись без тирании, то не лучше ли называть ее демократией». По модели строится аналогия, например: обороняющаяся сторона должна быть снисходительной. Похоже, правда? У меня даже короче. И не так лобово. Я это давно составила, эта формула много помогала мне в жизни.
Он нехотя остывал:
— Отчего же вы теперь ко мне не снисходительны?
— Так ведь еще неизвестно, какая из сторон обороняется, — отвечала она со смехом.
— Маргарита Александровна, — издалека и с чувством начал Сухарев, подогревая себя огоньком зажигалки. — Это же невообразимо: мы, можно сказать, впервые встретились, а как мне легко с вами, будто мы не двадцать пять лет назад, а вчера расстались.
Она подхватила:
— Однако же с учетом того опыта, который мы приобрели за эти годы. Совершили весьма впечатляющий экскурс по глобальным проблемам, окинули все мировые горизонты и плюс нашли решение проблемы номер один, даже не обозначив ее. Однако же мы отвлеклись от Володи…
Иван Данилович снова увидел ее страдальчески надломленную улыбку, сколько бы он отдал за, то, чтобы такой улыбки не являлось на ее лице. Но он уже не прятал глаз, скорее наоборот: лицо ее сделалось близким ему, он мог смотреть на него, не уставая, а находя в нем все новые качества и значения, все более притягиваясь к нему взглядами и помыслами (особенно этот страдательный рот его притягивал), и вот уже ему мерещилось, будто он век тут сидит и перед ним задушевный друг (можно ли рассчитывать на большее?), который понимает его и намеком и взглядом, даже молча и на расстоянии. После давней (и единственной) встречи их жизненные пути не соприкасались, а все же оказались созвучными. Не ведая о том, они всегда оставались близки друг другу. Эта мысль о близости сладостно уколола его, но ловкости не прибавила, лишь подумалось мимолетно: не слишком ли он робостен?
