На всякий случай привязав конец повода к ноге, Евсей оставил Буланого наслаждаться ячменем, а сам лег под копну. Положив руки под голову и чувствуя приятный запах, исходящий от копны, Евсей задумчиво смотрел на темное небо, густо-густо унизанное звездами; ему хотелось уснуть, а сна не было. Только теперь он ощутил боль во всем теле: от непривычки долго ездить верхом ноги ломило, в пояснице что-то стреляло, руки ныли. Надо было бы уснуть и к утру отдохнуть, а в голову лезли мысли о дневных встречах: то он видел смеющиеся лица яман-джалгинских колхозниц, то хитрый взгляд сторожа-тезки, то страшную морду волкодава…
Уснул Евсей только перед утром и спал тревожно. Ему показалось, что глаза его только-только сомкнулись, и вдруг кто-то начал хлестать его плеткой. Сквозь сон послышался грубый голос, смачная ругань. Евсей, как ужаленный, вскочил и увидел перед собой всадника. Протирая глаза и еще толком ничего не соображая, Евсей со страхом подумал, что какой-то смельчак решил угнать Буланого и уже взобрался ему на спину.
— Проснись, чертяка с коршунячьими глазами! — сказал всадник, ударяя Евсея плеткой по плечу.
— Ба! — обрадованно крикнул Евсей. — Артамашов! Алексей Степанович! Да не сон ли это? Вот какая мне удача!
— Погоди радоваться, — строго сказал Артамашов. — Ты это по какому праву копну ячменя истребил?
Евсей осмотрелся. Оказывается, Буланый успел уничтожить почти всю копну и преспокойно улегся на отдых. Стараясь и взглядом и улыбкой показать, что при такой важной встрече не следует жалеть какой-то копенки ячменя, Евсей осклабился и, хватая руку Артамашова, сказал:
— Алексей Степанович! Дорогой мой друг! Да у нас с тобой есть дела поважнее ячменя.
— Нет, ты скажи мне: кто тебе позволил учинять потраву хлеба? — стоял на своем Артамашов, косясь на Евсея злыми, налитыми кровью глазами. — Какой тебя черт сюда принес?
— Чего ты так печалишься? Или это твой ячмень?
— А ежели не мой, так его можно уничтожать?
— Да пустяки же, Алексей Степанович!
— А я тебе говорю, что это не пустяки. — Артамашов помахал плеткой перед лицом Евсея и зло усмехнулся. — А ну, бери своего скакуна. Отведу я тебя к хозяину этого ячменя — пускай он сам с тобой рассчитается.
— А кто же хозяин?
— Рагулин. Знаешь такого? Это такой хозяин, что он с тебя две шкуры спустит…
— Коня своего я возьму, — спокойно заговорил Евсей, — и мы отойдем куда-нибудь в укромное местечко…
Артамашов смотрел на Евсея и чувствовал, как внутри у него все горит. Заметив в глазах Евсея знакомых чертиков, он даже побледнел от злости и сказал:
— А дальше что?!
— Далее, — все так же спокойно продолжал Евсей, — далее я тебе сообщу такую новость, что ты в одну мгновению забудешь и о потраве и о Рагулине.
— Хорошо, бери коня… Поедем!
Они ехали молча. Кони шли шагом. Евсей предложил завернуть вправо и поехать мимо кургана, за которым виднелась ложбина, густо усеянная копнами сена. Утро только-только нарождалось, и было оно светлое и чистое, с обилием росы на стерне и на траве. Солнце еще не взошло, но верхушки далеких гор озарились розовым блеском. Давно проснулись птицы и запели на все голоса. Прислушиваясь к степным певчим, Артамашов болезненно хмурил брови и думал:
«И надо же мне было наскочить на этого зверя… Ехал в станицу по срочному вызову Никиты Мальцева — и на тебе, Евсей лежит под копной… И чего это у него штаны разорваны? Или с кем дрался, или удирал, прохвост… И что-то он хочет мне сказать? Наверное, что-нибудь случилось с Хохлаковым — его же холуй…»
Тем временем они спустились в ложбину, и когда подъехали к копне сена, Евсей сказал:
— И за каким дьяволом ехать нам к Рагулину! Лучше мы посидим и побеседуем возле этой пахучей копенки… Люблю запах скошенной травы.
Он первым спешился, за ним, не говоря ни слова, последовал Артамашов. Они сели под копной, от которой действительно исходил ароматный запах сухих цветов. Молча закурили, и оба смотрели на восход солнца так внимательно, точно впервые это увидели.
— А чего у тебя штанина болтается? — спросил Артамашов, продолжая глядеть на восход.
— Зараз все расскажу по порядку, — ответил Евсей, — дай хоть с мыслями собраться.
Евсей не спеша, рассудительно поведал Артамашову все, начиная с беседы с Хохлаковым, когда тот вручил Евсею письмо, и кончая собакой сторожа и разорванной штаниной.
— Жалко, — задумчиво проговорил Артамашов, наблюдая, как лучи солнца, вырвавшись на гору, залили светом всю степь. — Да, жалко…
— Это ты о чем жалеешь?
— О том, что сторож не подстрелил тебя, как куропатку. — Артамашов зло усмехнулся.
— Эх ты, шутник! Ну, ты шутки брось, а скажи: забыл ты зараз о потраве?
— Да, верно, я о ней забыл, — о чем-то думая, ответил Артамашов. — Только теперь другая мысль меня беспокоит.
— Какая? — спросил Евсей. — Может, я в чем подсоблю?
— А вот какая. — Артамашов быстро взглянул на Евсея. — Скажи, кто тебя уполномачивал разъезжать по степи с этим письмом?
— Как кто? — удивился Евсей. — Прежде всего — Федор Лукич.
— А кто такой Федор Лукич Хохлаков?
— Да ты что, с ума сошел?
— Нет, не сошел… Но я спрашиваю: народ тебя уполномачивал?
Голос Артамашова прерывался хрипотой, точно кто сдавливал горло, а кулаки сами сжимались и наливались кровью. Он сорвал лист лопуха и так стиснул его в руке, что между пальцев выступил зеленоватый сок.
— Тю, черт тебя знает! — с испуганной улыбкой заговорил Евсей. — Какой еще народ? Народ же за нас…
— За вас? — У Артамашова от злобы перекосился рот. — А тот сторож, что угощал тебя дробью? А те колхозницы?
— Опять ты шутки завел, — перебил Евсей, затем порылся за пазухой и достал письмо. — Вот что, Алексей Степанович, бери и подписывай, а потом мы обо всем прочем поговорим.
— Люди трудятся, — продолжал Артамашов, не слушая Евсея и глядя горящими глазами на восток, — день и ночь хлеб убирают, не знают ни сна, ни отдыха, а ты шаблаешься…
— Да ты подписывай, подписывай, — снова перебил Евсей, — чего тут зря рассуждать?
— А если я хочу рассуждать? — бледнея и с трудом сдерживая гнев, проговорил Артамашов.
— А кому нужно твое рассуждение? — сказал Евсей и рассмеялся, видимо желая развеселить своего друга. — Ты же теперь бывший, пиши — и все!
— Это что же значит — бывший? — смуглое чисто выбритое лицо Артамашова стало черным.
— И чего ты дурачком прикидываешься? — опять со смешком заговорил Евсей. — Во всем ты — бывший, как и я… Председатель — бывший, член партии — бывший. Партбилет же навечно потерял. Так что же еще? Ставь подпись. О чем…
Договорить Евсей не успел… Как струна, сильно натянутая, неожиданно рвется, так и терпение Артамашова вдруг лопнуло. Ему казалось, что еще ни один человек не наносил ему такого оскорбления, как Евсей. Не чувствуя себя, Артамашов быстро отшатнулся и наотмашь ударил Евсея в лицо. Тот покачнулся, быстро закрыл ладонью нос, на усах и между пальцев показалась кровь. Но Артамашов, уже вовсе не владея собой, угощал своего друга то с левой, то с правой руки, приговаривая:
— Это тебе, сучий сын, за бывшего, это за мой партбилет, это за потраву…
Евсей не отбивался. Перепугавшись насмерть, он свернулся комочком, укрывая руками голову, и эта его беспомощность сразу охладила Артамашова.
— Тунеядец! Сволочь! Противно руки о тебя марать…
Артамашов сплюнул, вытер сеном пальцы, сел на коня и, не оглядываясь, ускакал в станицу.
Сергей и Ирина Тутариновы стояли посреди комнаты усталые, еще с гулом и звоном в ушах, не веря тому, что полет кончился.
— Иринушка, укачало на крыльях?..
Ирина не ответила и лишь с виноватой улыбкой на бледном лице посмотрела на Сергея.
Еще не зная, чем заняться, они подошли к окну, радуясь в душе и тому, что вот они снова видят свою площадь в зелени деревьев, и тому, что где-то там, за улицами, идущими в степь, их ожидает привычная жизнь, по которой они так соскучились.
Сергей и Ванюша вносили в сенцы фанерные ящики, в которых были упакованы закупленные в Москве книги по электротехнике. Ирина налила в таз воды, умылась и причесала перед зеркалом волосы. Она грустно улыбнулась, увидев свое заметно изменившееся лицо… «Ой, Сережа, Сережа, какой же ты недогадливый… Нет, тут виноваты не крылья, не они меня укачали…»
Она заплетала косу, а сердце ее билось тревожно и часто-часто. «А как же я ему скажу!» «У вас будут дети — они тоже украшают нашу жизнь», — припомнились ей слова Натальи Павловны, и она вся зарделась…
Уложила твердые, туго заплетенные косы, достала из чемодана «Кристалл» (московский подарок Сергея), хотела освежить лицо и не смогла. Мягкий, свежий запах духов показался ей таким тяжелым и неприятным, что она, задыхаясь, ощутила приступ тошноты и поспешила спрятать флакон снова в чемодан. «Вот это так новость!» — подумала она и начала готовить обед из запасов, какие были привезены с собой. Но тут ее ожидало еще большее огорчение. Запах колбасы, рыбных консервов, которые она положила на стол, был тоже неприятным. «Это уже совсем нехорошо, — с тревогой подумала она, невольно подходя к кровати. — А может быть, я и в самом деле заболела…»
