очень рад, если они найдутся! — не своим голосом неожиданно громковато сказал Букварев и тотчас положил трубку.
«Не Губин, а я подлец, — мысленно сказал он сам себе. — Вернее, и он подлец, но и я…»
Букварев немного подумал, тотчас переключившись на злополучный проект, и заторопился в приемную Воробьихинского. Секретарше пришлось выскочить из-за стола, чтобы остановить его.
— Никого не велено пускать! — приглушенно вскрикнула она, заслоняя собой двери.
— Но я же…
— Никого!
— Может, меня одного? — потемнев, недобро спросил Букварев.
— А хотя бы и так! — вспыхнула секретарша. — Я не хочу наживать из-за вас неприятности…
Из директорского кабинета показался первый заместитель Воробьихинского, самый старый и пустой в институте человек. Он оглядел Букварева с презрительной ухмылкой и не поздоровался.
— У шефа кто-нибудь есть? — спросил его Букварев назло.
Первый заместитель круто обошел его стороной, словно и не сослуживец был перед ним, а столб, и громко захлопнул за собой дверь своего кабинета. Букварев глянул на секретаршу, чтобы разделить с ней недоумение, но та сидела, отвернувшись от него к окну.
Букварев уже переступил с ноги на ногу, чтобы уйти и больше никогда не заходить в эту комнату без вызова, и вдруг услышал за спиной пыхтение Воробьихинского. Букварев тотчас оглянулся и заметил, как быстро сходит с лица шефа самодовольная ухмылка. Сухо глядел на него Семен Семенович, по-совиному недоуменно или обиженно и даже вроде бы жалеючи.
— Я сегодня не хотел говорить с вами, — скрипучим голосом, почти скорбно заговорил Воробьихинский, торопясь взять инициативу в свои руки. — Единственно оттого, что знаю вашу горячность. Да и самому надо было кое-что обдумать. Сегодня мы просто наговорили бы друг другу кучу вздорных пустяков, вдобавок к вашим вчерашним. Это ни к чему.
— Вздорных пустяков я вчера не говорил! — резковато выпалил Букварев.
— А я вообще не произношу пустяков на работе, — не сразу ответил Воробьихинский и тотчас надел на себя маску непроницаемо-вежливой холодности. Весь его облик словно говорил: «Я внимательно и терпеливо слушаю. И отвечу, потому что обязан, но вряд ли то, что думаю».
«В артисты бы ему, дьяволу, а не в руководители инженерного коллектива», — холодно подумал Букварев, а сказал тоже холодно совсем другое:
— Мы должны исправить ошибки проекта.
— Надо бы, а как? — неожиданно превратившись в пылкого простодушного полемиста, заговорил сейчас же Воробьихинский. — Снаряжать экспедицию? Нанимать? А за чей счет? За ваш лично? Я бы и не против такого шага, но все равно уйдут месяцы и месяцы. Знаю, что вы сами поехали бы туда, а кто за вас, позвольте спросить, будет выполнять текущий план? Вот плоды вашей небрежности и молодечества. Я не вижу выхода, кроме как смириться и горько пережить всем коллективом оброненную вами огромную кляксу. Не знаю, как вы, а я ночь уже не спал. Чувствую, что и сегодня вряд ли обойдусь без порошков.
— Мне бы надо побывать там одному. Две недели, — сказал Букварев, стараясь пропускать мимо ушей ложь директора.
— Не понимаю: почему именно две недели?
— Я бы сумел все уточнить и исправить.
— Не думаю, что это так легко, хотя и благодарен вам за заботу о чести института. И вас я не отпущу. Там может справиться любой техник, а не только мой заместитель…
— А я все равно поеду туда, — в тихом бешенстве заявил Букварев совершенно спокойно, и только секретарша, в изумлении глядевшая на идущее грудь на грудь начальство, увидела, как побелели у Букварева глаза.
— А я не подпишу вам командировки, — тихо сказал Воробьихинский, приближая свое лицо к лицу своего непокорного заместителя.
— А я уеду так… — И Букварев еще подался лицом и грудью вперед.
— Как так?
— Без вашего командировочного удостоверения.
— Вы отвечаете за свои слова?
— Я отвечаю за проект.
— А я вас уволю…
— Не уволите. Не за что пока. Это раз. — Побледневший Букварев даже поднес к лицу Воробьихинского руку, чтобы загибать пальцы, но что-то подсказало ему, что это будет совсем уж неинтеллигентно и уронит его достоинство, а поэтому, всеми силами удерживая себя в рамках приличия, продолжал. — Когда исправлю проект, тогда увольнять меня будет уж совсем нехорошо, потому что никто вас не поймет. Это два. Дальше вы забыли, что я номенклатурный работник, и увольнять меня, назначать или переводить на другую должность — не ваше право. А еще утверждаете, что не говорите на службе пустяков. Это три. И последнее. Когда я доведу проект до безупречного уровня, я сразу же уволюсь сам. А за мной, я думаю, многие другие. И у каждого будет что сказать для объяснения такого шага.
Букварев выкладывал Воробьихинскому свои жесткие, разящие, как удары, соображения, и с удовольствием отмечал, как у того с каждой новой фразой все ниже, рывками, отваливается и становится до безобразного огромной нижняя губа.
Воробьихинский вдруг бочком, мелкими шажками, клонясь, панически заторопился к ряду стульев, стоящих вдоль стены приемной, и одновременно замахал секретарше рукой, показывая на графин с водой.
— Зачем вы так, Василий Иванович! — с плачем бросилась к ним секретарша. — У нас же никогда таких сцен не бывало! Вы Семена Семеновича убьете и себе всю жизнь испортите! Да уже и испортили. Идите!
Букварев крякнул и порывисто вышел в коридор, запомнив только, что Воробьихинский лежит, завалившись боком на стулья, зажмурившись и почему-то подняв кверху короткую толстую ногу в ярком носке и безупречно чистом модном ботинке.
— Дела-а! — протяжно прошептал Букварев, усевшись за свой стол и снова обхватив голову руками. — Этого только и не хватало…
Он тотчас вскочил и нервно взмахнул руками перед своим лицом.
«Напрасно я так… — неслись обрывки мыслей. — Но я ведь не нападал, а только оборонялся… Первый зам, старая злобная лисица, из себя меня вывел… Всем своим видом показал свое превосходство надо мной, скотина… Говорить, здороваться со мной не желает, бездельник… И того не понимает, что это
