он, лёгок на помине...
В пригон, прикрикивая на лошадь, медленно въезжал мелкорослый, щуплый мужичонка. Шапка ухом вперёд, над бровью нарост оладьей прилип.
Грузите! – приказал Митя, доставая из кармана кисет.
- А ты? – сердито спросила Катя. – Ну-ка, берись!
- Мне Науменко воспретил тяжёлое поднимать. Мы, говорит, тебе руководящую должность подыщем, так что береги себя, – прикуривая от кресала, говорил Митя.
- Полно языком-то чесать! Помогай!
- Да ну его, – отмахнулась Александра. – Сами составим.
Ухватившись за полную флягу, вскинула её в сани. Взялась за другую и, ойкнув, присела.
- Больно? Где? – подскочила к ней Катя.
- Тут, – Александра схватилась за низ живота, всё больше клонясь к земле.
- Сбрасывай фляги, недотёпа! – гневно закричала на сторожа Катя и, бережно уложив женщину в розвальни, повезла домой.
У Яминых, вытянувшись на нижнем голбце, старший сын Прокопий читал сестрёнке сказку про Никиту Кожемяку. Смешливая веснушчатая девчурка нетерпеливо спрашивала:
- Проня, а Кожемяка победит?
- Не-е, – слукавил Прокопий.
- Тогда не читай.
- Почто?
- Он с тятей схож. Надо, чтоб победил.
- Победит, победит... Слушай.
В горнице, наглухо затворившись, молился Гордей, ещё недавно усердно посещавший все двоеданские службы, происходившие в доме Дугина. Дети, да и сама Александра, рвением к богу не отличались. Гордей и не понуждал: как душа велит. А если в судный день за безверие детей отвечать придётся – примет Гордей на себя все их прегрешения, вольные и невольные. Грешник уж на этом свете жизнью самой подготовлен к мукам, которые примет на том. В последние месяцы Гордея стали раздирать сомнения. Чтобы не показать их единоверцам, начал молиться в одиночку.
Невнятной скороговоркой шепчет он слова молитвы, а на язык липнут иные слова: «Грешен, во многом грешен! Прости меня, господи, за мысли непотребные! А не погуби еси мене со беззаконии моими. А ныне, владыка, пресвятой боже, просвети очи сердца моего и отверзи устами поучатися словесием твоим и разумети заповеди твоя, творити волю твою и Пети мя во исповедании сердечном...».
- Не сердцем молюсь, разумом! – ударяя лестовкой по широкой, как заступ, ладони, рассеянно бормочет Гордей, но уж ничего с собой поделать не может. – Просвети мя, господи, и пути укажи...
Страшно в душе, взбаламученно. Не приходит успокоение. Наверно, молитва смутная уха божьего не достигла. Осеняя себя крестом двоеданским, падает Гордей на колени, в цветной подрушник поклоны бьёт. Много отбил, а конца им нет. Сколько ни молись – не слышит господь, суровится: молитва-то не от души. Оттого и просветления в мыслях нет.
Услышав шум, Гордей встаёт и, оставив на полу подрушник, выходит в избу.
- Сана! – голос стеклом о камень звенит. Этой вот боли, страсти и ярости недоставало его молитвам. – Бедная моя! – Осторожно берёт жену на свои узловатые руки, что-то невнятно наговаривает ей, укладывая в кровать за занавесями.
- Мученица моя! До больницы дотерпишь?
- Не впервой.
- Оттуда воротишься – будешь дома сидеть. Хватит уж! А пока лежи. К Пермину пойду за подводой.
- Не глумись над собой, Гордюша! Не даст он.
- Есть, поди, и в ем сердце, – с треском напяливая продымленный армяк, отвечал Гордей. Шапки и рукавиц в самую трескучую стынь не нашивал.
Шёл к бригадиру, как бык на бойню. Знал, что отказ получит, но беда гнала.
Жили с Перминым дружно. Вражда началась из-за ничего. Фатеев и Сидор оба за Натальей Тарасовой ухлёстывали. Сидор собрался уж сватов засылать, но Фатеев, не будь промах, из-под самого носа увёл невесту. Смертельно обиженный Сидор навалился с дружками своими на жениха. Гордей выручил Фатеева. Из-за того и ненависть возникла.
Фатеев не стал дожидаться, когда заживут следы кулачных побоев, подстерёг обидчика в тёмном переулке, сбил его и оставил чуть тёпленького. Сидор полгода кровью харкал, но всё-таки выкарабкался. Срослись перебитые кости, только левая рука сохнуть стала. Дорогую цену взял за эти увечья Пермин. Где-то на приисках мыкает своё горе Фатеев. А что довелось испытать Гордею, это он один знает.
С некоторых пор и Пермин затосковал, в глазах жёлтая грусть разлилась. Щурил их, от людей пряча. В иные вечера так подпирало, что хоть волком вой. И уж те, кого ненавидел, в другом свете казаться стали. Они, должно быть, тоже устали от ненависти и недоверия.
Пермин и рад бы помириться с ними, да не поверят. Наглухо заперты души мужиков; может, и есть где узкая щёлка, но попробуй отыщи её.
- Я с просьбой к тебе, Сидор, – остановил его у конного двора Ямин. Огладив кудрявую бороду, несмело шагнул ближе, словно боялся, что земля под ним проломится. Сидор против него птенец.
- Ну? – в голосе обычная властная хмурь, из души усмешка рвётся при виде Гордеевой робости. Природа не пожалела Ямину ни статности, ни силы. Накроет кузнец сверху корчажистым кулаком – мокрого места не останется. Зная о силе своей, Гордей остерегался применять её. В драках только мирил, и то с оглядкой. Как- то, неосторожно разнимая, кинул наземь Фильшу Лапина, оторвав его от дерущихся, едва-едва откачали мужика, чахнуть стал: видно, что-то оборвалось внутри.
- Лошадёнку бы мне, – нерешительно молвил Гордей.
- Ты уж сразу тройку проси, – дивясь своему упрямству, усмехнулся Пермин. Знал ведь, что Ямин зря не попросит, не тот человек.
- Я на тройках-то не привычен...
- Ну так и на своих двоих прогуляешься.
Гордей стукнул кулаком о кулак и, стиснув зубы, молчком зашагал домой.
Его ждали. Катя сидела рядом с постелью Саны, гладя её в сухих трещинках руку.
- На себе повезу, Сана, – виновато потупился Гордей.
- Дома-то я скорей оклемаюсь, – сама себе не веря, с трудом разлепила побелевшие губы Александра.
- Ты помоги ей собраться, Катя, я тем самым санки приспособлю.
- Вместе повезём, тятя, – тихо сказал Прокопий.
- А домовничать кто останется?
- Я подомовничаю, дядя Гордей, – предложила Катя.
- Невелика тяжесть, один управлюсь.
