залатать какую-то прореху или щегольнуть оригинальностью. Правительство принимает меры, чтобы решить вопрос перспективно и полностью обеспечить народное хозяйство трубами любого диаметра и самого высокого качества.
— Я так и понимаю. Это задача в целом. А если смотреть с позиции нашего завода, так мы готовы.
Министр с укором взглянул на Косачева, жестко сказал:
— Забыл пословицу: «Кто спешит, тот людей смешит»? С тобой, кажется, бывало такое?
Министр неожиданно засмеялся с такой искренностью, как озорной ребенок.
— Помнишь, Сергей Тарасович? «Позорнейший конфуз»?
— Это пройденный этап, нечего вспоминать, — упрямо сказал Косачев и тоже рассмеялся. — Мы учли ошибки, сменили оборудование, теперь совсем другое дело. Честно говорю. Наше предложение продуманное.
— Ты пойми, Сергей Тарасович, — перебил министр, — то, что можно сделать у вас на заводе, — это только первый шаг. Нам нужно развивать трубопрокатное дело по всей стране.
— Я понимаю, что делаю первый шаг, — горячился Косачев. — Хочется же по-хозяйски, скорее и дешевле.
— И лучше, — добавил министр.
— Само собой. Я рад, Павел Михайлович, что дело оборачивается таким образом. Можно считать, что мы договорились? Уверяю вас, завод не подведет. За расчетами дело не станет, пришлем. Сами увидите, многого не запросим, все возможное сделаем своими силами, взвесим реально, с пониманием обстановки.
Косачев глубоко опустился в кресло, подобрел, с охотой начал рассказывать о заводских делах, о людях, о своих планах. Министр внимательно слушал его, изредка перебивал, задавал вопросы. Они так разговорились, что просидели вдвоем еще более часа.
Наконец Павел Михайлович стал прощаться, с доброй улыбкой протянул руку Косачеву.
— Прошу тебя, Сергей Тарасович, не вноси излишнего азарта в это дело. Больше спокойствия и мудрости. Действуй смелее, готовь развернутые расчеты, только поменьше эмоций и лирики, побольше солидных аргументов. Пока ничего не меняй на заводе, план остается прежним. Примерно через месяц расчеты должны быть представлены в правительство. Если твой проект одобрят, дадут и деньги, и все, что потребуется.
Из Москвы Косачев возвращался в хорошем настроении. О таком повороте дела он не смел даже мечтать еще вчера, отправляясь к министру. И салон самолета казался ему просторным, и кресло — мягким, и пассажиры — особенные, приветливые. На этот раз он с удовольствием выпил кофе, съел бутерброды. Усевшись удобно в кресле, отдыхал, как после удачного трудового дня.
Пробовал закрыть глаза, долго лежал неподвижно, пытаясь вздремнуть, но сон не брал его. Наконец услышал голос стюардессы, которая просила пассажиров пристегнуть ремни. Косачев поднял голову, распрямил спину, с волнением подумал, что через несколько минут он покинет самолет к начнется новый этап в его жизни.
Косачев наклонился к иллюминатору, стал смотреть через стекло. Самолет уже шел на снижение. Зоркий и цепкий взгляд мгновенно уловил целиком всю картину внизу: громадные заводы, жилые кварталы, стадион, кинотеатры, мосты через реку, вокзал, больничный городок, парк культуры — словом, все, что было построено за три десятка лет многими людьми и самим им, Косачевым, на этом обозримом земном просторе. И вдруг он вспомнил тот далекий пасмурный день, когда впервые летел над этим клочком земли на неказистом самолете У-2, болтавшемся в воздухе, как детская люлька. Тогда самолет летел так же низко, но с меньшей скоростью. Внизу была совсем иная картина: глинистые овраги, две-три дымящиеся трубы кирпичного и цементного заводов, дровяные склады, муравьиный рой копошащихся в котловане землекопов, деревянный сарай-вокзал в тупике железнодорожной ветки да чернеющие в Заречье кондовые избы, разбросанные на бугре у береговой излучины. Теперь здесь все переменилось, и только река течет по прежнему руслу да озеро стоит на том же месте, в окружении высоких сосен.
Неторопливо натянув шубу, надев мохнатую шапку, Косачев взял портфель, направился к выходу. Как только вышел из самолета и ступил на трап, увидел среди встречающих несколько знакомых лиц, в стороне от других заметил своего шофера Семена Герасимовича, подогнавшего машину прямо на бетонное поле аэропорта.
Шофер поздоровался с Косачевым, открыл дверцу машины. У Косачева были усталые глаза, бледное, осунувшееся лицо.
— С благополучным возвращением, Сергей Тарасович. Все хорошо?
— Порядок. Давай, Герасимович, жми на завод, — сказал Косачев непривычно глухим, слабым голосом.
Из аэропорта ехали небыстро вдоль реки по шоссе. Дорога была разбитая, скользкая, в долине над речкой тянулся туман. Шофер вел машину осторожно, сбавляя и придерживая скорость. Косачев недовольно скосил на него глаза, заерзал на сиденье: он любил быструю езду. Машина, набирая скорость, пошла быстрее, быстрее. И вдруг от неожиданного толчка Косачева тряхнуло, он уронил голову на грудь, откинулся на сиденье, все потемнело в глазах. Он потерял сознание. Шофер резко затормозил, остановил машину, выскочил на шоссе, стал звать на помощь людей.
Косачева доставили в больницу с сильным приступом стенокардии. Он постепенно пришел в себя, удивленно смотрел на людей в белых халатах.
Врачи осторожно щупали его руки, ноги, отходили в сторону, и новые лица появлялись у койки. Потом один за другим стали расходиться, в палате осталось несколько человек. Продолжительное время стояла тишина. Наконец кто-то осторожно кашлянул, наклонился над Косачевым, сказал:
— Ничего, голубчик. Дышите поглубже, вот так…
Потом заговорил другой голос, громче и смелее.
— Придется вам, Сергей Тарасович, немного полежать, — говорил над ухом Косачева старый врач Борис Захарович, низкого роста человек с белой шапкой волос, с добродушным розоватым лицом.
Косачев вопросительно посмотрел на старого человека, узнал его и сердитым, раздраженным тоном прервал:
— Нечего мне разлеживаться, доктор. Не смотрите на меня так жалостливо. Я не беспомощный ребенок, зачем мне больница? У меня срочные дела на заводе. Зачем я здесь?
Он сделал усилие, попытался подняться с койки, но сразу же сморщился от боли, затих.
— Лежите, лежите, голубчик. Мы обязаны тщательным образом исследовать ваше здоровье. Сделаем кардиограмму, анализы. Так уж положено.
Косачев отвернулся от доктора, чувствуя неприятное кружение и шум в голове. Почему-то все предметы и потолок странно покачивались, будто вот-вот упадут…
Косачеву дали лекарство, оставили одного в палате, и он вскоре уснул.
Прошел день, два, самочувствие Косачева улучшилось, все, как ему казалось, пришло в норму, но врачи почему-то не выписывали его из больницы, категорически запрещали ему вставать. Косачев же хорохорился, посмеивался над собой и над врачами:
— Да что вы колдуете надо мной? Я совершенно здоров.
— Конечно, конечно, — соглашались врачи. — Но ради предосторожности надо потерпеть. Завод никуда не денется, дело не станет. Здоровье дороже всего, потеряешь — не найдешь.
По утрам приходила жена Клавдия Ивановна и семнадцатилетние дочери-двойняшки — Маруся и Женя. Клавдия Ивановна бодрилась, вынимала из сумок домашнюю еду, раскладывала, ненатурально спокойным голосом рассказывала новости. А девочки, не
