умея скрыть свой испуг и тревогу, жалостливо смотрели на отца, стояли перед ним непривычно притихшие, смирные.
Больница угнетающе действовала на Косачева. Человек не робкого десятка, любящий риск, он, к своему стыду, вдруг почувствовал затаенный страх перед больничной тишиной, запахом лекарств, холодной белизной мебели, постельного белья, халатов и бесшумно притворяемых дверей. Он тоскливо смотрел на голые стены, на свинцовые стекла широкого окна, досадовал и хмурился. Как будто назло кто-то придумал ему такое испытание. Черт знает, что получается! Всю жизнь мечтал делать трубы, годами добивался своего, наконец ему сказали: делай, а он не может, свалился с ног! Жертва нелепого случая? Не-ет, с этим смириться нельзя!
Через всю жизнь пронес Косачев свою влюбленность в трубы, которая зародилась в его душе в далекие студенческие годы. На каком бы посту ни работал — мастером, начальником цеха, директором завода, — он всегда затевал какие-то эксперименты, спорил с инженерами, выявлял сторонников, собирал надежную команду «трубачей», как он любил говорить в шутку. Многие добродушно подсмеивались над этим увлечением директора и принимали как должное тот факт, что на заводе незаметно возник экспериментальный цех, который из года в год расширялся. Работники этого цеха под личной опекой директора, одержимые его идеей, настойчиво искали, изобретали, пробовали. Косачев любил говорить, что без поисков и экспериментов может наступить застой даже в хорошо налаженном производстве, ибо жизнь, как известно, не стоит на месте и в своем движении увлекает все за собой.
Косачев беззаветно отдавался своему делу, привязывался к заводу, как к дому, но он никогда не закрывался от мира глухим забором. Каждый год выбирал время поездить по стране, обязательно успевал осмотреть новые заводы, иногда заглядывал на старые, сравнивал прошлое с настоящим.
Как-то в середине пятидесятых годов Косачеву довелось побывать на строительстве огромного металлургического завода, где возводились корпуса прокатного цеха по проекту талантливого инженера Пронина, который когда-то работал у Косачева. Завидно было смотреть на гигантский размах стройки, на замечательное современное оборудование.
— Если бы мне такое хозяйство, я бы горы свернул, — сказал тогда Косачев Пронину, не скрывая зависти. — Нам же приходится все достраивать да пристраивать, обновляться на ходу, ни на минутку не прекращая выпуск продукции, повышая качество. Будь у меня такой новый заводище, я таких бы труб наделал, что удивил бы мир.
— Ты абсолютно прав, Сергей Тарасович, — согласился Пронин. — Я часто вспоминаю ваш завод и каждый раз удивляюсь, какие чудеса вы там творите. Честно говорю, без лести. Нам, людям более молодого поколения, есть чему поучиться у старой гвардии.
Косачеву было приятно слушать такие слова от умного инженера.
— Перебирайся ко мне, коли нравится, с удовольствием приму на самую высокую должность…
Глядя на высокий белый потолок, на темное окно, на закрытую дверь больничной палаты, Косачев готов был взорвать эту ненавистную комнату.
«Экая досада! — думал он в раздражении. — В такой момент так глупо споткнуться! Лежать, как бревно? Дудки! Завтра же встану».
На другой день Сергей Тарасович поднялся с постели и упросил главного врача разрешить заводским инженерам хоть ненадолго приходить к нему в больницу для деловых разговоров.
Первым после утренней заводской планерки явился с докладом главный инженер Кирилл Николаевич Водников.
Косачев стоял посредине комнаты в полосатой пижаме, в домашних туфлях и, шутливо разводя руками, показывал свои апартаменты.
— Полюбуйся, Кирилл Николаевич. Никогда у меня не было такого кабинета. Выбирай место, садись.
Водников поискал глазами стул, подвинул к столику, грузно сел, положив на колени темную кожаную папку, стал вынимать бумаги.
— Начнем без предисловий, — сказал Косачев — Что на заводе?
— Утром звонил министр. Спрашивал о вашем здоровье.
— А еще о чем?
— Интересовался, как идет подготовка материалов о трубах. Я сказал, что работаем под вашим руководством, не сомневаемся в успехе. Для нас это дело не новое, я заверил министра…
— Ладно, я сам ему позвоню, — перебил Косачев Кирилла Николаевича. — На днях позвоню. Мне даже как-то неловко перед ним. Было время, когда он сам удерживал меня, а теперь он просит, а я лежу. Парадокс! Надо спешить, Кирилл Николаевичей всегда рассчитывал на вашу поддержку и сейчас особенно прошу…
— Да что вы, Сергей Тарасович? Я и без просьб со всей охотой. Только вот прошлогодняя история с трубами не выходит из головы. Поспешили, и сами знаете…
— Мы же с вами и тогда понимали, что шли на риск. Та партия опытных труб была изготовлена нами фактически полукустарным способом, мы работали почти вслепую, с помощью примитивных временных приспособлений.
— Это верно, — согласился Водников.
— А если теперь мы своими обоснованными расчетами докажем перспективность нашего способами правительство в принципе утвердит проект, даст средства, придется в кратчайший срок полностью перестроить экспериментальный цех и фактически превратить его в филиал завода. Мы подтолкнем листопрокатчиков, откроем перспективы строительства новых трубных заводов, обеспечим первоочередные линии трубопроводов.
Водников давно знал и хорошо понимал замысел Косачева, но такой широкой перспективы до этого разговора он не представлял. Он внимательно слушал Косачева и, глядя на его лицо, следя за выразительными жестами рук, восхищался энергией и умом этого человека.
— Надо ясно понять, — сказал Косачев, наклоняясь к Водникову, — что если мы добьемся утверждения нашего проекта в правительстве, то тем самым возьмем на себя и огромную ответственность. Легкой жизни не будет. Пойдут трудные дни, бессонные ночи.
— А когда у нас не было трудных дней и бессонных ночей? — с доброй улыбкой спросил Водников.
— Верно, Кирилл Николаевич. Живем, как в старой песне поется: «И вся-то наша жизнь есть борьба».
Он смолк и, слегка наклонив голову, долго смотрел на Водникова. Ему нравился этот человек с обветренным открытым лицом, с чуть заостренным носом, слегка впалыми щеками, с выразительными карими глазами, поблескивающими в глубоких впадинах под густыми черными бровями. Он умный, красивый, в его манерах чувствуется воспитанность и интеллигентность. И одевается он элегантно, всегда свежая сорочка, модный галстук, отутюженный костим, и шляпу умеет носить как-то особенно, можно подумать, что артист. Сколько помнит Водникова Косачев, он, кажется, никогда не выходил из себя, не впадал в истерику в сложных ситуациях. Всегда держится с достоинством, умеет владеть собой и никакого пижонства не терпит. Приятный человек, настоящий мужчина.
— Устали, Кирилл Николаевич? — участливо спросил Косачев. — Задал я вам работу.
Водников улыбнулся и нечаянно уронил на пол папку.
— Извините, Сергей Тарасович, — сказал он, поднимая рассыпавшийся веер бумаг. — Тут срочные документы, нужно подписать.
— Оставьте на столе, — сказал Косачев и протянул руку, прощаясь. — Идите работать.
Но не успел Водников открыть дверь, как Косачев остановил его:
— Я вас прошу, Кирилл Николаевич, торопиться с материалами.
