Маленький и Большой - Илья Яковлевич Бражнин

Я люблю эту деревянноголосую певицу. Я полюбил ее на войне. Это было в тысяча девятьсот сорок третьем году. На Миусе шли тяжелые бои. В разгар их мне случилось войти в лес, в котором недавно закончился бой. Все уродливости, все мерзости, все раны войны еще зияли в этом некогда прекрасном уголке земли. Ржавые обрывки колючей проволоки пронзали развороченную, изъеденную воронками землю. Повсюду виднелись следы бомбежек и артиллерийских налетов. Лес был совершенно изуродован: многие деревья повалены, многие обуглены. Вокруг меня стояли раненые смолоточащие стволы, со всех сторон протягивались ко мне темные ветви-руки — искривленные, перебитые, обожженные.

Редко доводилось мне видеть зрелище более печальное и вызывающее более грустные мысли, чем этот молчаливый, изуродованный, насупленный лес. Все живое ушло из него, разогнанное грохотом гигантской битвы. Эта безжизненность была, пожалуй, страшней самих ран. Ни звериного следа вокруг, ни шороха лап, ни птичьей возни в кустах, ни теньканья. Все вокруг было мертво и безмолвно, — мертво оттого, что безмолвно.

И вдруг среди этого мертвящего душу безмолвия раздалось деревянно-мелодичное: «Ку-ку, ку-ку».

Оно прозвучало твердо и решительно. Это был не робкий писк полуживой от страха пичуги. О нет! Это хозяйка вернулась домой. Она принуждена была на время оставить свой лесной дом, но теперь вернулась. Так бойцы, отступавшие в начале войны от родных очагов, снова возвращались на места прежних боев, гоня перед собой осиленного наконец врага. Это было боевое «ку-ку». Это было храброе «ку-ку».

С этой минуты я знал, какая из всех птиц на свете самая храбрая.

Это кукушка.

Так я и записал в своем военном дневнике. И вот теперь, спустя семнадцать лет, она подает мне свой голос. Она присоединяется к только что составившемуся Союзу Храбрых. Теперь нас в нем уже трое: шиповник, кукушка и я. Союз еще не приступил к действию, но он уже есть, он уже существует.

Я глядел в поднятое ко мне лицо Маленького. Я глядел на него строго и требовательно. Он должен быть в Союзе Храбрых. Без этого невозможно начинать священной борьбы. Он должен быть в Союзе Храбрых. И я уверен — так оно и будет.

Мы стояли и слушали звонкое кукование. Маленький наморщил нос и насупился. Что-то его затрудняло. Я еще не совсем понимал что.

— Кукушка, — сказал я, улыбаясь.

Я улыбался и кукушке и Маленькому, которого хотел ввести третьим в наши с кукушкой тесные отношения. Но он вдруг сказал хрипловатым деловым баском:

— Это не кукушка, а петух.

Этого я не ожидал. Я был застигнут врасплох и несколько обижен.

— Нет, это кукушка.

Но Маленький не сдавался и настаивал с непонятным мне упрямством:

— Нет, петух.

Мы заспорили и едва не поссорились, потому что оба мы задиры, оба упрямы, и, очевидно, оба не понимали друг друга. Но я не дал спору разгореться. Я уразумел в конце концов, что если непонимание Маленького извинительно, то Большой понимать обязан, хотя это и нелегко.

Откуда же все-таки взялся этот петух? И почему именно петух? Я задумался над этим и решила что дело обстояло так. Маленький вырос в городе, среди камня и асфальта. Там нет никаких кукушек. Он их не видел. Он их не знал. Он поэтому был вправе оспаривать мое ничем не доказанное утверждение. Он вовсе не обязан верить мне на слово. Скорей напротив — у него были весьма веские основания не верить мне. Его жизненный опыт был против меня. Из всех птиц он знал только трех: воробья, голубя и петуха. С воробьями и голубями ему приходилось иметь дело на дорожках скверов и на улицах во время прогулок. Что касается петуха, то он прилетал к кроватке Маленького еще тогда, когда он был совсем несмышленышем и бабуля Марья Дмитриевна пела ему на сон грядущий о петушке, у которого «золотой гребешок, маслена головушка, шелкова бородушка». Кстати, пение петушка тоже начиналось с «ку-ку», по крайней мере в бабулиной передаче, которой Маленький доверял полностью. Рассматривая беспристрастно все эти обстоятельства, я пришел к выводу, что у Маленького были серьезные основания для спора со мной. Я имел мужество признать это и, признав, решил отложить окончание спора до тех времен, когда Маленький попривыкнет к новой для него песенке новой для него птицы. А пока я положил ему на плечо руку и сказал решительно:

— Пойдем.

И мы пошли. Куда мы пошли? И зачем? Мы пошли по саду искать гусениц.

Мы нашли гусеницу минут через десять. Она была такая же мохнатая и длинная, как и та, которую бабуля Марья Дмитриевна сняла с воротника моей рубахи. Я положил гусеницу себе на ладонь, повертел ее так и сяк, потрогал пальцем, говоря, что она не кусается и ничего страшного в ней нет и отродясь не было. К этому я прибавил, что все же она вредитель и от нее заболевают и гибнут деревья и кусты в саду. После этого я взял камень и, убив гусеницу, бросил ее за ворота на дорогу.

Я уничтожил врага. Но это было еще не все, что я должен был сделать. Я должен был добиться того, чтобы Маленький, переступив через свой страх, сам уничтожил змею-гусеницу. Только тогда страх был бы изгнан из его маленького сердца навсегда.

Борьбу с врагом никому нельзя передоверять. Такой точки зрения должен придерживаться всякий, кто вступает в Союз Храбрых.

Мы принялись охотиться на гусениц. Охота превратилась мало-помалу в игру, которая не могла не увлечь. А увлечение изгнало страх. Он просто-напросто забылся, стерся, перестал существовать. Все же прошло еще некоторое время, пока Маленький привык к мысли, что гусениц надо уничтожать и что он может и должен делать это сам. Еще две гусеницы погибли на его глазах от моей руки, но четвертую Маленький растоптал своей собственной ногой.

Так было покончено со змеей. Она испустила дух под ногой Маленького, и страх перед ней потух сам собой. Маленький вступил в Союз Храбрых. Враг, подбиравшийся к самому сердцу, враг, пугающий и извращающий понимание окружающего мира, был уничтожен.

Смерть врагу!

Да здравствует Храброе Сердце!

У Маленьких Человечков оно обязательно должно быть храбрым. Иначе оно никогда не будет храбрым и у Больших Человеков.

Мы пили вечерний чай. Маленький любил чай, и притом в чистом виде,