ВАДИК:
Белка цокнет. Еловой шишкой
Озорно по рыжей метну,
Свистну весело, как мальчишка,
И слепую сову спугну…
В ДВА ГОЛОСА:
Мы не в речке ладони вымоем,
А в траву окунем, в росу.
Вкус черники, моя любимая,
На губах твоих принесу…
В комнате тишина. Погашено электричество. Слегка потрескивают и покачиваются от движения воздуха язычки парафиновых свечей. Их пять. Сегодня пятая годовщина Сашиной гибели. Траурный стол накрыт по всем правилам русского поминания. Но никто из пришедших в этот вечер не притронется к спиртному. Мы будем пить только «лесной чай». Это было его любимое лакомство…
АВТОР.
Памяти друга
Из тридцати, кто тер в забое еще не твердые бока, из нас осталось только трое, у остальных — кишка тонка. Расквасились, поплыли к дому, к иным местам, к иным делам… Все это, в общем-то, знакомо и, в общем-то, понятно нам. Судить людей не будем строго, хватать не станем за рукав; дорог на свете очень много, у каждого своя дорога, и, может, каждый в чем-то прав. У одного родитель старый, другого девушка зовет, а третий думал, что в гитаре романтики тягучий мед. Когда же пальцы задубели, и плохо слушалась струна, романтики печально спели: «Прощай, чужая сторона…». Ведь Север — драга, Север — сито, он переборчив, он жесток, он оставляет только слитки, смывая начисто песок…
Во мне рождает беспокойство, когда о подвигах орут, когда возводят в ранг геройства необходимый людям труд. «На сто один процент» — герои! Их имена до потолка… А нас осталось только трое из тридцати, кто тер в забое еще не твердые бока…
Под землю двинулись комбайны. Прочь молотки, лопаты прочь! Здесь прошлогодней «вирой-майной» и грубой силой не помочь. Гидроприемники, моторы, сигнальных ламп цветастый блеск… (А то ли еще будет вскоре!) Что призадумались, шахтеры? Чужое поле? Темный лес?
Ребята чухают затылки: ну и дела, едрена вошь! Премудрость эту без бутылки (а с ней и вовсе) не поймешь. Не просто так, не «галки» ради, не для какой-нибудь Доски, мы порешили: всей бригаде наукой начинять мозги. Наука — не простая штука, когда приедешь на-гора и вдруг почувствуешь, что руки, как два пудовых топора. Скорей под душем поплескаться, пивка в пупырышках глотнуть и отлежаться, отоспаться до новой смены как-нибудь…
… Стою в почетном карауле, до хруста зубы закусил. Ах, Саня, Саня… Ах, Никулин… Что же ты, Никулин, натворил… А был негромок, не приметен, не выступал, не поучал, не думал о своей анкете, но вот прилег на постаменте — и Воркуту к себе собрал. Имел ты редкостное свойство — другому подставлять плечо, не размышляя о геройстве, не рассуждая что-почем…
Я не успел плечо подставить. И вот живой. А мертвый — ты на деревянном пьедестале… Тебе бы памятник из стали поставить в центре Воркуты. Чтобы вперед, навстречу ветру, лицом к грядущему застыл. Поэт, художник, архитектор, ты сам себя таким слепил.
Как не нужны сухие речи, перечисления заслуг при этой, при последней встрече, где говорить не надо вслух. Мы знаем тоньше, знаем больше, чем профсоюз, комсорг, парторг… И потому нам слушать горше о том, что ты умел и мог. Ты мог сказать не по бумажке, не по газетной полюсе: «Долой, ребятушки, тельняшки…» и это было ясно всем. Своим минутам зная цену, но если надо, все поправ, умел ты по четыре смены не подниматься на-гора. Большой, ты в чем-то был мальчишкой: куда б ни шел, ты клал в карман стихов есенинскую книжку — незаменимый талисман. Ты сам стихов писал порядком, боясь отдать на суд людской, и только нам свою тетрадку читал с волненьем и тоской. В ней запах пота и тавота, в ней откровение твое, в ней настоящая работа, но не подобие ее…
«Два берега — и пропасть между ними.
Над пропастью — во весь железный рост,
Увязнув в грунт подошвами стальными,
Повис, ажурной вязки, старый мост.
Его создатель, рядовой строитель,
О славе не мечтавший ни на миг,
Не думая о бронзе и граните,
Себе бессмертный памятник воздвиг…»
Последнее письмо
«Здравствуй, мама!
Письмо твое получили, за что большое спасибо. А за посылку с грибами — тоже. Правда, одна банка разбилась, но ничего страшного. Желательно посылать в полиэтиленовых мешочках. Они стоят 7 коп. штука. Два сложить — один в один — и класть грибы. Дойдет благополучно хоть до Америки.
Ты немножко не поняла меня, потому вношу поправочку: не квартиру я поменял, работу. Теперь тружусь заместителем механика шахты по подземному транспорту. Под землю спускаюсь каждый день. Должность очень хлопотливая, времени совсем нет: ухожу из дому рано, возвращаюсь поздно. Бывает, и ночью поднимут, как солдата по тревоге. Трудно, но интересно. В общем, забот полон рот.
Ада все еще лежит в больнице. Вадик, в основном, живет у Марии Вениаминовны. Зря ты не едешь к нам зимовать. Здесь бы тебя подлечили. У нас в городе хорошие врачи. Алоэ пока не достал. Его нет в свободной продаже. Но мне обещали. Как только добуду — сразу пошлю.
У нас уже зима настоящая, снегу навалило нынче рано.
Пиши о своем здоровье. Какие новости в деревне? Мне все интересно знать.
На днях городская газета напечатала мои новые стихи, посвященные тебе. Посылаю вырезку из „Заполярья“.
До свидания. Саша».
Будто птицей время пролетело…
Ты осталась в хлопотах сама
Почтальона мучить то и дело:
«Нет ли там из Воркуты письма?..»
Помню, как меня ты провожала
В эти неуютные края,
Плакала и тихо причитала:
«Не езжай, кровинушка моя…»
Той осенней утренней порою
Плыл туман над нашею рекой,
Расставался с домом я, с тобою,
Торопился к жизни городской.
С детства любопытством зараженный
И еще не сделавший добра,
Всю бы жизнь под ватником прожженным
Коротал ночное у костра.
Но меня звала к себе работа,
Чтоб с рассветом — тысячи проблем.
Что-то недостроено, и что-то
Все еще не найдено никем.
Прелести домашнего уюта
Не считаю главным никогда;
Лезу круто и срываюсь крута,
По уши в заботах и трудах.
Горечь неисправленных ошибок
Отдает сивухою во рту;
Не считаю шрамов и ушибов,
Счет своим потерям не веду.
Не пойму расчетливых и добрых,
Что идут по жизни не спеша,
К безупречным, ангелоподобным
Что-то не лежит моя душа.
Строгих, неподатливых на ласку,
В ноги не клонившихся рублю,
Злых люблю, напористых, горластых,
Рук не покладающих — люблю!
И таким я навсегда останусь,
И таким я на корню сгорю.
Мама, я тебя за эту завязь
Всем, что есть во мне,
Благодарю!
АВТОР.
Специалисты предполагают, что он мог спастись. Мог, наверное, если так думают знающие люди. Но и специалисты не все способны учесть, смоделировать и сделать единственно верные выводы. Кроме характеристик и обстоятельств технического порядка есть еще более существенные категории — нравственные.
И я знаю наверняка, почему он не спасся. За его спиной были люди, товарищи, рабочие, за которых инженер, человек, коммунист и поэт Никулин нес ответственность перед их женами и детьми, перед государством, перед своей совестью, перед будущим.
И он принял удар на себя.
Он поступил так потому, что до этой трагической минуты прожил сложную жизнь, полную душевного добра, и задолго до смерти опубликовал многотысячным тиражом свое человеческое и гражданское кредо.
Я не считаю, сколько мне лет,
Не ведаю, сколько настукает.
Я меряю жизнь не годами,
Нет!
Я жизнь измеряю поступками.
Я горд за каждый прожитый день,
Пусть годы пугают старостью…
Все, что смогу, я отдам для людей,
Отдам с величайшей радостью…
Теперь мы понимаем, что это была не декларация.
Это была Присяга.
И Саша Никулин исполнил ее до конца…
Прочитанная вами книга — программна для творчества воркутинского поэта, прозаика и журналиста Валентина Гринера.
Само название сборника «Выше полярного круга» символично и нарицательно. В нем заключен смысл не столько географический (хотя и он налицо), сколько автобиографический (для автора) и нравственноэтический (для читателей и, конечно же, для литературных героев книги).
Давайте попробуем разобраться в сказанном и уточнить расставленные в предыдущем абзаце позиции?!
Почему автобиографический для автора? Не только потому, что Валентин Гринер отдал свои лучшие годы Северу республики Коми, городу Воркуте. «Выше полярного круга» — преодоление определенного рубежа в человеческой и творческой биографии автора. Ни одно издание, подписанное Валентином Гринером, не давало возможность в столь полной мере судить не только о манере авторского письма, но и о степени приближения к разрешению той темы, которую писатель (у каждого она своя) считает главной.
