Оба помолчали. Карев сел в кресло у стола.
— Вот что, молодой человек. Конечно, командир твой и сам мог бы этот вопрос решить. Но раз пришел... Кстати, не ты первый и, наверное, не последний с таким сугубо личным вопросом приходишь. — Комендант перешел на «ты». — Беда мне с вами. Что, разве у нас в России девушек мало?
Карев поправил прядку волос:
— Эх, где моя молодость! — воскликнул он. — Пролетела в огне и пламени. И любить-то некогда было. Какие девушки у нас в селе, загляденье! Ну, хорошо. — Полковник встал, прошелся по просторному кабинету, остановился напротив Прохора, потер пальцем ямочку на подбородке, хмыкнул. — Как-то зашел ко мне вот такой же, как ты, оголец и говорит: «Товарищ полковник, жениться хочу». «Ну что ж, — отвечаю, — валяй». Стал выяснять, кто она, что она. «Славная дивчина, — говорит, — спортсменка, рекорды ставит. Я у них уже дома бываю». Посмотрел я как-то попристальнее на лейтенанта, и очень знакомыми мне показались его глаза. Да и нос этот курносый я где-то, кажется, видел. Хлопец рассказывал, как его встречают в немецкой семье, как провожают, а я копаюсь в памяти, мучительно вспоминаю, где я видел пострела. Неужели в воинской части? Нет, думаю, мне не довелось там такого видеть. Забирали в комендатуру и, может быть, беседовал с ним? Нет. Потом — стоп — вспомнил. Так вот где я тебя встречал! Вот где! «Добро, — говорю, — лейтенант. Вижу, ты хорошую дивчину полюбил, вижу, семья порядочная. И беседуешь ты на интересные темы с ее родителями. Но скажи, ты не Антона Силантьевича Овечкина сын?» Гляжу, у лейтенанта язык так и отнялся. «А вы откуда знаете, товарищ полковник? Сын... Овечкина». «Тебя Лёнькой зовут?» — спрашиваю. «Лёнькой», — отвечает. «Знаю тебя, пострел, очень хорошо знаю. Ты тогда под стол пешком ходил. Я с твоим отцом дружил. И на руках тебя носил. Потом наши дороги разошлись. Я уехал на Дальний Восток. Антон в Москве остался. А в сорок первом, как мне стало известно, погиб под Москвой». Конечно, хлопец сразу как-то обмяк, куда девалась его бравада. Вот так же мы присели с ним друг против друга и начали вспоминать Лёнино детство, как на елку в Колонный зал вместе ходили, в зоопарк, на выставку. Вспомнил. Про отца рассказал, про мать. Вера Петровна и сейчас, говорит, на Писцовой живет.
И тогда я сказал Лёне: «Вот что, дорогой. Конечно, жениться ты еще успеешь. Но давай-ка, дружище, поезжай в отпуск в Москву. Я командира попрошу, чтобы тебя отпустили, проветрись немного, подумай, с матерью посоветуйся, привет ей от меня большой передай. А тогда видно будет. Зайдешь ко мне и доложишь свои соображения». «Хорошо, — говорит, — Григорий Титыч — это меня так зовут, — я подумаю».
Карев поправил на столе чернильный прибор, сдунул со скатерти пылинки, продолжал:
— Отправился мой жених восвояси, а я между делом решил познакомиться с его избранницей, вдруг посаженным отцом придется быть: ведь я на руках мальчонкой его носил. Приехал... Познакомился с отцом невесты, матерью, с самой нареченной. Сидим, кофе пьем, разговариваем. Приятная такая семья. Сам Генрих работает на заводе, Эльза на кондитерской фабрике, Эрика в магазине продавцом. Генрих коммунист. Эрика у них единственная дочка. Вся забота о ней. Сидим, толкуем о житье-бытье, о политике, пригласил у нас побывать. Ну и, конечно, стал домой собираться, пора. Тут-то я и выложил карты на стол. Так, мол, и так, я вот по какому поводу приехал. Ходит к вам лейтенант один, Лёней зовут, вашу Эрику полюбил. Как, не обижает ее? Я-то его знаю, боевой хлопец, сам на руках носил.
Генрих и Эльза переглянулись, Эрика сделала большие глаза, все пожали плечами. На лицах можно было прочесть: «Ты что, герр комендант, с ума спятил или пьян в стельку?» «О ком вы говорите, герр комендант? — спросил Генрих. — Не пойму вас». «О Лёне, что любит вашу Эрику». «Я не знаю Лёню, — вступила в разговор Эрика. — Я знаю другого лейтенанта». «Да, да, — поддержала ее Эльза. — Он бывает у нас, хороший парень. Веселый. Любит Эрику, ходят в кино, на танцы».
Григорий Титыч открыл пачку «Казбека», взял папиросу, постучал мундштуком о ноготь, обратился к Прохору:
— Видишь, молодой человек, как дело оборачивается? Не знаю, говорит, Лёню-лейтенанта, знаю другого.
— Неужели перепутала Эрика? — вставил Прохор.
— Перепутала! — воскликнул Карев. — В том-то и суть, что не перепутала. Перепутал-то как раз Лёнька-оголец.
— Что же он сделал, товарищ полковник, до меня не доходит?
— Сейчас дойдет. — Карев дотянулся до карандаша, взял его, стукнул по столу. — Что мне прикажешь делать в такой ситуации? Ведь положение, прямо скажу, хуже губернаторского. — Карев лукаво прищурил глаза. — А?
— Неприятно, конечно, — неопределенно заметил Прохор.
— Извините меня за обмолвку или за ошибку, сказал я Генриху, — продолжал Карев, — а сам шапку в охапку и побыстрее на улицу. Сел в машину — и в комендатуру. Еду, а сам думаю: «Вот так влип, комендант. В сваты напросился и шишку себе на лбу набил. Неужели наврал мне Лёнька? Не может быть!»
— Карусель какая-то! — всплеснул руками Новиков.
— Да, действительно карусель, — подтвердил Карев, бросил карандаш на стол.
— Но вот Лёня вернулся из отпуска, попросил разрешения зайти. Прибежал. Привет от матери передал, гостинцы. Я его вот так же в кресло посадил, спросил, не передумал ли он с женитьбой. А он, пострел, и глазом не моргнул: «Мама не возражает. Если позволите, я женюсь». «Но кто с ней, извините, первую брачную ночь проводить будет? Другой лейтенант?» — спросил я его в упор. — Карев рассердился, заходил по кабинету, будто перед ним сидел не Прохор Новиков, а Лёнька Овечкин.
— А он что, товарищ полковник? — тихо спросил Прохор.
— Точно вбил я его в кресло, — успокоительно ответил Карев. — Побледнел, прикусил губу. «Извините, — говорит, — Григорий Титыч, но я не понимаю вас... Какой лейтенант? Я люблю Эрику, при чем тут другой?»
— А она не знает тебя, ведь я был у них. Говорит, не знаю никакого Лёню. И все тут.
Тогда Лёнька вспомнил,
