еще жив и судно действительно ушло.
Его затрясла мелкокалиберная трясучка, переходящая в крупную дрожь. Костер разгорелся и принес тепло, но окончательно лишил Студента спокойствия, ибо круг света, отбрасываемого костром, казался последней линией, за которой костер обступали со всех сторон ужасные видения; опасность, безысходная тоска, дикость и смертельная тишина, в которой затаился какой-нибудь псих, вроде давешнего божедома Казака, какая-то мрачная невидаль.
Казак-божедом еще может вернуться и притащить с собой еще кучу каких-нибудь божедомчиков, один страшней другого, а то и просто людоедов, черт знает что на этом пятачке суши может найтись ужасного и неизвестного Студенту?!
Студент на секунду представил себе, что вокруг него на несколько сотен квадратных километров расстилается этот самый кусок суши, изрезанный оврагами, руслами речек, покрытый горами и растительностью, окруженный абсолютно со всех сторон холодной морской водой, где в глубинах спит вечным сном весь экипаж, и нигде на этом участке суши нет ни одного доброго человека, который мог бы прийти к костру и ласково погладить Студента по голове. Вместо этого доброго ласкового человека затаился где-то полоумный Казак, потряхивающий сабелькой и высматривающий место, откуда удобнее всего добить Студента дурацкими вопросами.
Волосы на Студентовой голове встали дыбом, а по коже продернуло шестидесятиградусным морозцем. Образ, лелеемый Студентом в самой глубине души, который помогал ему в самые трудные минуты, заволокло изморозью, и от этого в груди Студента стало еще холоднее.
Он начал вспоминать своих мать и отца, одноклассницу, с которой некогда целовался, и понял, что все его опасения, будто он, Студент, останется убежденным холостяком, попросту беспочвенны, потому что кто его отсюда вытащит? Студент зарыдал в полный голос, а отрыдавшись, понял, что в его жизни не было ничего такого, о чем стоит жалеть. Жизнь его, заботливо охраняемая родителями, школой, государством, текла размеренно и неторопливо: об этой жизни просто нечего было вспоминать. Да и вообще можно было и не печалиться, если вспомнить, что и на судне-то Студент был незнамо кем. Не вернется он с этого затерянного в океане кусочка суши, поплачет мать, и отец взгрустнет, ну, может быть, вытрет глаза и одноклассница, если вспомнит о Студенте, да и все. А Студенту останется ждать, как Робинзону Крузо, вглядываясь в морскую даль выцветшими до серости глазами, и жечь сушняк, когда на горизонте покажется что-нибудь похожее на корабль. Он проживет здесь долго, еще лет сто пятьдесят, обрастет бородой, будет ходить в лисьих и медвежьих шкурах, которые будет сдирать с заваленного собственноручно зверя. Только вот доживет ли он до ста пятидесяти лет, это еще посмотреть. Если принять во внимание то, что сказал Инженер, то ему не дотянуть и до тридцати.
Как прощальный сигнал, как знак того, что Студенту пора прощаться и подбивать бабки, его напоследок опять навестил немного отогревшийся образ. С того самого мгновения, как ступил Студент за камень в далекой бухточке и увидел картину, поразившую его воображение, он не переставал обращаться к нему и находил в образе прелесть и смысл, пока ему недоступный.
Когда Студент имел неосторожность рассказать о том, что он видел, в кругу Амбарщика, Левы и Семена, те так и полегли от смеха. Семен тот вообще скорчился и не мог прийти в себя до тех пор, пока ему в рот не плеснули во́дева. У него даже сделался небольшой заикончик. Обычно немногословный Амбарщик тоже не мог удержаться от смеха, фыркнул и раскатился элегантным, с иностранным акцентом, смешком.
— Хипец, ну хипец ты, Студент! — надрывался пришедший в себя Семен. — Да это ж все делается знаешь как? Да это же проще чемоданного замка, а у тебя небось даже не сработало, ну признавайся?!
Лева при мысли, что Студент стоял и смотрел на эту картину, будто пенек горелый, раскрыв пасть и даже ноги у него отнялись, не мог удержаться и наставительно заметил:
— Куда уж! Он разве может! И я вот в чем уверен — вокруг не было никого на целый километр, чтобы кто-то мог помешать или отнять верную добычу. Никого.
— Она же ваша! — заливался по-английски Амбарщик. — Да у нее нет никакой цены на международных рынках!
— Лабух ты, Студент! — расстроился Лева. — Сгинь с глаз моих долой!
Так что Студент больше и не заикался вслух о том, что ему довелось увидеть. И только когда рядом никого не было, Студент осторожненько извлекал из памяти эту картину, бережно отряхивал ее от пыли и тихо лелеял.
…Когда судно было разгружено и местные мальчишки с гиком умчались воровать с груженых тракторов свежую морковь и огурцы из бочек, которые везли мимо населенного пункта на одну из Точек, Студент, разнежившийся на июньском солнышке, сбросил рубашку и побрел босиком по песчаной косе к обрывистому берегу. Сбоку на ноги накатывалась волна, лопаясь пеной между пальцами ног, и приятно холодила кожу. Над головой бестолково толклись чайки, веял теплый ветерок, и еще не досаждали мухи и комары. Студент отошел уже на порядочное расстояние от причала и подходил к непропуску, где напротив в песке лежали замытые наполовину приливной водой огромные валуны. За стеной непропуска виднелся уголок мелководной заводи, образованной впадиной непропуска и грядой торчащих из воды камней.
Студент попрыгал по ним, насколько мог далеко, потом вернулся к огромному валуну, который загораживал вход в бухточку, и обошел его по мелкой воде, благо шел отлив и вода была теплой.
И тут он и увидел картину, которая запала ему в душу навсегда. Впечатлительное его воображение было поражено до самых последних Студентовых дней.
В этом месте обрыв делал небольшую впадину, на дне которой было немного воды, хорошо прогретой солнцем. Днище было песчаным, кое-где его усеивали небольшие камни, видимые в прозрачной воде, котораяд оходила здесь только до пояса. На самом берегу лежали обкатанные камни, бока их обсыхали в тепле, отлив еще продолжался, и из воды выглядывали новые камни. Вот в этом зеркальце воды в оправе песка и камней Студент и увидел свою картину.
В заводи купалась обнаженная женщина. Вода скатывалась с ее загорелого тела, будто с горячей сковороды, и падала капельками — буль, буль… Женщину, видно, привлекли, заворожили игра солнечных бликов на воде, нежное тепло, горячая, как на юге, вода. Она замерла, подняв руки к копне рассыпающихся волос, жмурила на солнышке глаза.
Студент не запечатлел в своей душе ни поднятых движением маленьких грудей, ни светлые пятна незагоревших подмышек, ни чуть выпуклый книзу живот, ни узкую талию, ни цвет ее волос, темных против солнца. Он же не запечатлел ни ее пухлых губ, ни
