— И я, — сказал он ей совсем тихонько и поспешил на убираемые сходни.
Очень поздняя вечерняя, скорее даже ночная электричка с усыпляющим, равномерным железным гулом мчалась в темноте, останавливаясь у длинных платформ, освещенных фонарями, и, набирая прежнюю ровную скорость, неслась дальше, все ближе к дому.
Почти всю дорогу они молчали, от усталости поддаваясь обманчивому ощущению, будто едут поздно вечером, возвращаясь домой, в прежний их общий дом, где ничего не значат какие-то семь лет, не было никаких лет, или они прошли, не коснувшись их дома: куда они вот скоро вернутся, после бесконечно долгого, изнурительного городского пыльного дня — в прохладу лесной тропинки, к старой арке при въезде на глинистую улицу поселка, к собакам, с визгом восторженного нетерпения наперегонки катящимся встречать их у калитки, к ужину, накрытому около толстой беленой печи, на столе у открытого в темный сад окна, за которым видны освещенные лампой кусты смородины, — ко всему их прежнему маленькому миру, такому незыблемому, обманчивому и шаткому.
— Неужели это мы когда-то строили, устраивали дом и на следующей станции можно сойти и увидеть: дом? — подумал он вслух.
— Стены, бревна, крышу? Да. А дома «того же» не бывает, нет… — Она все время думала о том же. С очень печальной усмешкой пошутила: — Дома ведь строятся в небесах? Наверное, так?
В раскрытое окошко из темноты дул ветер, напоенный глубокой лесной прохладой — кругом пошли лесистые места, поселки становились все реже.
Вдруг она заговорила оживленно, горячо и монотонно:
— Ты знаешь, оказывается, живут где-то на свете зеленые попугайчики, их называют неразлучниками — думали, что они неизбежно умирают в одиночку, если их разлучить. Красиво и мило, правда? Но, к сожалению, это неправда — жизнь жесточе. Оказывается, они не умирают. Их разлучили нарочно. Брали ее или его и совали в чужую стайку, разделяли их стеклом, и вот, оказывается, к несчастью своему, они оставались живы, они очень горевали, но ничего не могли поделать — жили, только целыми днями просиживали у разделившего их прозрачного стекла и сквозь него смотрели друг на друга, жизнь их продолжалась, жизнь шла своим чередом, им приходилось есть, и они начинали понемногу есть, а когда приходил срок, они заводили своих птенцов, кормили и ухаживали за ними. С виду они жили, как все другие зеленые попугайчики, только каждую свободную минуту они неизменно возвращались к стеклу, садились и безмолвно, ведь через стекло, даже если чирикнуть, никто не услышит… так вот, они молча и безутешно все только смотрят, смотрят друг на дружку сквозь непроницаемое прозрачное стекло, каким разделил их этот немец…
— Какой немец? Откуда ты взяла?
— Ну, профессор этот… Орнитолог… Это не сентиментальные девицы придумали. Это научный опыт, от которого, правда, попугайчикам не легче.
С затихающим гулом поезд подходил к их платформе. Они вышли и спустились по деревянной лестнице к лесной тропинке, петлявшей рядом с разъезженной дорогой в окаменевших глинистых колеях.
Повороты дорожки он помнил, не мог ошибиться даже в лесном сумраке.
— Ну теперь довольно, хватит, ты уже проводил меня, спасибо! — раза два она настойчиво и неуверенно пыталась его остановить, протягивала руку, чтоб отобрать авоську с хлебом, которая все время была с ними — и на поплавке и на гигантском колесе.
Он все не отдавал, тащил авоську, и они шли дальше, все ближе к дому.
На маленькой полянке она вдруг остановилась около странной березы. Невысоко над землей ее ствол, почему-то круто изогнувшись, шел параллельно земле и вдруг снова свечой уходил прямо вверх. Он и березу эту помнил.
— Вот тут… — как-то рассеянно сказала она и положила руку на белую кору на самом изгибе. — Я его вот тут… — Она мягко погладила и вдруг легко поцеловала атласную кору ствола… — А теперь пошли дальше, сейчас конец… Я его целовала вот так же той ночью, от счастья, когда узнала, что ты жив, какое это чудо было!.. Пойдем отсюда скорее!.. — но не двинулась с места… — Нет, не так. Я на коленях его целовала, я его благословляла, благодарила.
Она легко опустилась на колени и, тихо обняв ладонями, как лицо человека, прикоснулась губами к горизонтальному изгибу ствола.
— И теперь спасибо! — проговорила она торопливо, невнятно, так же легко вскочила и быстро пошла, почти побежала по тропинке дальше.
Уже просвечивали за деревьями желтые окна первых домов засыпающего поселка.
В самой последней тени дерева, за которой уже начиналась открытая, голая дорога, освещенная слабой лампочкой на столбе, она остановилась в последний раз.
— Ну, на расставанье, на дорогу, поцелуй меня все-таки, потихоньку, как дети на прощанье на ночь…
И после они пошли уже прямо посреди улицы к дому безвольно, точно их за руки вели. Он узнал забор, узнал калитку, протяжный скрип ее крупных не по размеру петель, когда она вдруг приотворилась и из нее высунулась к ним навстречу худая длинная старуха.
Недоуменная, очень противная мысль как-то неожиданно ошеломила его: почему эта чужая длинная старуха вылезает из его калитки, как она туда забралась, в его двор?
— Пожаловала, голубушка, наконец, — сварливо заговорила старуха. — Мы уж думали-гадали, куда пропала. А кошелка? Ах, это тебе помогли? Спасибо, что донесли, — отобрав у него из рук авоську, понесла ее через двор к дому.
Крыша дома близко виднелась за забором, только он никогда не стоял так долго перед калиткой, не входя, и крыша выглядела теперь по-новому, как будто за непроницаемым стеклом.
В растерянности отупения, он почему-то пробормотал:
— А что, ты правду говорила, будто хорошо стала зарабатывать?.. Что же, значит, твои картины стали покупать? Правда это?
— Очень, очень прилично получаю. Заказов!.. Я нарасхват! Меня хвалят! Многим музеям так нужны копии. Ох, как меня хвалят. На комиссии один академик мне недавно сказал: «Слушайте, а вы не пробовали писать сами? Ей-богу, в вас что-то есть!..» Но я-то больше не пишу сама… Копии — верный хлеб… Ах, что за дура выпустила собак!
Скатившись с крыльца к калитке, толкаясь наперегонки, задыхаясь, визжа, захлебываясь восторженным лаем, катились стремглав две собаки.
— Они сейчас тебя узнают! — испуганно проговорила она и, вскочив во двор, захлопнула за собой глухую калитку.
Собаки торжественно справляли встречу с ней, но учуяли все-таки сквозь щели досок и его и обезумели от двойного восторга.
Ничего ему не оставалось делать — только бежать, как вору спасаться поскорей, и он пошел быстро, как мог, а по ту сторону забора собаки взвизгивали, носились взад и вперед, лаяли наперебой, прыгали, царапались когтями, пытаясь заглянуть через край, с громким сопением втягивали воздух, все больше убеждались, что это он, он! И с новой силой звали его, кричали: «Мы же здесь! Иди к нам! Пустите! Пустите!..» И он понимал каждый звук голосов и почти бежал поскорей дальше, только бы перестать слышать их голоса, призывающие его вернуться к ним, обратно…
Неуправляемая нить сама развертывалась с клубка памяти, рывками, с остановками, но все не обрывалась, не хотела обрываться. Весь напрягшись, даже вслух простонав сквозь сжатые зубы, он все-таки остановил воспоминание. Оно застыло, как лента на экране проектора. Он повторял: «не хочу», «не хочу»…
Очень не хотел помнить дальше, но до чего же трудно не знать того, что знаешь. А он знал. И как только перестал тормозить, все пошло дальше. Он и сопротивляться перестал.
Он дошел, чуть не добежал до угла забора, и вот тогда случилось, что черный, лохматый, похожий на медвежонка Миша совершил невозможное, то, чего он не мог никогда, что было выше его сил. Именно тогда, когда забор на углу уже кончился, уперся в поперечный соседский забор, такая сила отчаяния, страха потерять своего бывшего (но собаки-то не понимают «бывшего») человека, которого помнил и смутно ждал столько лет, почти дождался и опять терял, — такая сила, какой у него просто не было, взорвалась в нем, он взлетел, на ходу царапаясь по забору, и впервые, единственный раз, достал, зацепился когтями за край, повис, подтянулся и, обдирая на заостренных досках забора грудь, перевалился через забор на улицу, догнал нестерпимо несчастного в эту минуту Алексея Алексеевича, прыгнул ему на грудь, и они поневоле схватились в обнимку руками и лапами.
Ласково успокаивая словами, он нес, прижимая к себе, тяжелого, прерывисто жарко дышащего ему в лицо Мишу, а тот рвался у него на руках, судорожно бился и скулил от переполнявшего его восторга вдруг обретенного счастья — ведь все так хорошо кончилось: он сумел догнать, удержать, вернуть, и его несут домой, в прежнюю общую их жизнь. Шершавый язык Миши достал и лизнул второпях ему щеку, ухо, а он, предательски ласково приговаривая, тащил, торопясь поскорее отделаться, бросить, чувствуя себя подлецом. Откуда бедному лохматому Мише было знать, что человек, спихнувший его обратно во двор, так же мало владеет своей судьбой по ту сторону забора, как он, снова заброшенный обратно на свою сторону.
