— Больной уже на столе и подготовлен к операции, — твердо доложила она, всем тоном подчеркивая первостепенную важность именно этого.
И Иван Иванович, тоже, может быть, подсознательно, подчинился ее деловому настроению.
6
Вся жизнь показалась ему теперь в совершенно ином свете: бесконечная занятость и, словно солнечные полянки в дремучем лесу, часы, проведенные с семьей. С Ольгой тепло и радостно, но он рвался от нее в свои дебри, как рвется страстный охотник, искатель, разведчик. Отчего он столько сил отдавал работе, забывая о семье, об отдыхе, о милых радостях жизни? Разве ему больше всех было нужно? Не зря ведь его называли то аскетом, то одержимым! Неужели за это его разлюбила жена? Почему они не шли вместе, рядом, плечом к плечу? Кто виноват, что у них так получилось? Ведь Ольга тоже стремилась к труду, отчего же отставала?
Как грустно было ее лицо, когда они сидели с Логуновым на скамейке под тополем…
«Угораздило меня подсунуть ей перевод этой книжонки!» — думал Иван Иванович, крупно шагая за медицинской сестрой, спешившей в операционную.
Машинально он мыл и протирал руки, надевал с помощью Варвары стерильный халат поверх клеенчатого белого фартука и резиновые перчатки и, почти не слушая пояснений Сергутова, подошел к больному. Он сам знал его историю, осматривал и изучал операционное поле. Интересная, но безразличная сейчас операция. Больной лежит на спине. Лицо его со стороны хирурга прикрыто простыней: ему не полагается видеть, что станут делать с его рукой, протянутой из-под простыни вверх ладонью на маленький, вплотную придвинутый столик-платформочку. Вся эта рука до локтя ярко-желтая: смазана йодом. Следы клыков зверя, растерзавших ее, стянули кожу тугими рубцами. Пальцы собрались крючьями в неплотно сжатую горсть, да так и застыли. Срединный нерв явно поврежден.
— Укол будет, — коротко предупредил Иван Иванович.
Он взял шприц с раствором новокаина, примерился, затем сделал двойной ряд уколов — сначала поверхностно, а потом глубже, и под кожей вздулся продолговатый валик.
— Больно?
— Немножко, — перевела Варя ответ охотника.
Иван Иванович делает длинный разрез скальпелем от шрама вниз.
В рану вводится расширитель. В разрезе белеет рубец — сросшаяся как пришлось порванная ткань.
— Зонд!
Варвара сразу находит в своем сверкающем хозяйстве изогнутый инструмент с узким и длинным клювиком, с желобком посредине и вручает его хирургу.
Иван Иванович еще сгибает зонд, с заметным усилием запускает его под рубец.
— Нигде не отдает?
— Нет.
Хирург рассекает твердую рубцовую ткань над желобком зонда, чтобы не задеть случайно ниже лежащий нерв, разрезает ножницами, останавливает легкое кровотечение током и снова берется за скальпель, расчищая себе дорожку среди рубцов измененной ткани.
— Все перепутано, — цедит он сквозь зубы. — Вот сухожилие, обычно оно белое, гладкое, как шелковые нитки, а тут сплошные комки. Рассечен остаток рубца над нервом. — Этот кусочек можно бы отрезать, чтобы он не мешал, — вполголоса советует Сергутов.
— Отрезать все можно, — глухо возражает Иван Иванович, — а вот пришить…
Он делает паузу, продолжая свое кропотливое дело. Теперь нерв, округлый и светлый, толщиной в карандаш, лежит на дне разреза, выделенный из рубцовых сращений.
— Здесь испытывать электродом проводимость не понадобится, — негромко говорит Аржанов. — Картина ясная.
Действительно, картина ясная: в нижней половине операционной раны разорванный нерв разошелся сантиметра на полтора.
— Освежим концы и будем его сшивать…
— Натяжением? — спрашивает Сергутов.
— Да, тут натянуть легко.
Придерживая пинцетами освеженные им концы, Иван Иванович медленно и плавно потягивает их, пока они не сходятся. Плотно сведя края нерва, он сшивает его оболочку.
— Дайте шелк тоньше! Этот очень толстый! Куда, к черту, он годится! — раздраженно и нетерпеливо бросает он Варваре.
Та вспыхивает, даже маленькие уши ее с круглыми, нежно припухлыми мочками краснеют. Но она покорно и понимающе молчит, быстро вдевая в иглу нужную нитку.
Зашив подкожную клетчатку, доктор так же нетерпеливо говорит:
— Давайте шить кожу.
Иглодержатели как будто сами собой попадают в его руки, а он хмурится, но на лице Варвары уже полное спокойствие. Она стоит наготове у своего столика и по-хозяйски смотрит на операцию. Все понятно ей: и состояние больного, и сделанная работа, и даже настроение хирурга.
— Завязывайте только до сближения, чтобы не собирать кожу. Так шов будет красивее, — наказывает Иван Иванович Сергутову, выправляя сшитые края пинцетом.
Нерв сшит, и мысли хирурга уже далеко. Проводка налажена, но тока по ней еще нет. Омертвелый конец нерва должен заново прорасти пучками нейритов, которые начнут расти от места перерыва вниз по нервному стволу, по всем его разветвлениям до мельчайших точечных окончаний в коже, осязающих и чувствующих. Нейриты растут медленно, по одному миллиметру в сутки, и омертвелая рука так же медленно начнет оживать.
Ассистент Сергутов накладывает повязку, Варвара перебирает оставшийся стерильный инструмент, искоса поглядывая на Ивана Ивановича. Он закончил дело, но еще стоит у операционного стола в тяжелой задумчивости…
Больной поворачивает голову, сдвигает здоровый рукой простыню и смотрит на Ивана Ивановича запоминающим взглядом.
— Спасибо, дохтур! — неожиданно по-русски говорит он.
И такая благодарность и уверенность в исцелении звучат в его хриплом голосе, что Аржанову становится неловко за свое вынужденное безразличие.
— Ты думаешь, все уже хорошо? — отвечает он с грустной улыбкой. — Это, друг, долгое дело! Месяца четыре… Понимаешь ты: четыре месяца, не меньше, надо ждать, пока сила сюда придет. — Хирург трогает холодную кисть охотника. — Ждать надо.
— Подождем. Ничего-о! — простодушно улыбаясь, обещает якут. — Хорошо ждать — хорошо. Плохо ждать — беда!
7
Грязные сумерки сгущались за окном. В мутной мгле беспорядочно сплетались черные ветви тополей: снег скатывался с гладкой коры молодых деревьев, и они как будто зябко жались друг к другу. Тополя сюда, к больнице, на высокую террасу долины перетащил с берега речки Хижняк. Упрямый, он хотел переупрямить северную природу, но тыква в три пуда не удалась, неохотно приживались на новом месте и тополя: болели, хирели, чахли листом, пока не выросла за ними живая изгородь тоненьких лиственниц с подсадкой ольхи. Фельдшер создавал сад вокруг больницы, сетуя на скудость северной природы: елочек бы! Не доверяя старожилам, он сам облазил ближние горы и долины: ни елок, ни сосны — сплошное чернолесье зимой, когда стланик ложится под тяжестью снега.
Иван Иванович стоял у окна, смотрел на переплет тонких ветвей на сером вечернем небе, и ему хотелось заскулить от тоски, давящей сердце.
Лицо Ольги неотступно стояло перед ним. Прекрасное, но холодное лицо, смуглевшее на белизне подушки, с твердо сжатым ртом и бровями, изогнутыми не то скорбно, не то устало-недовольно…
«Уйди!» — без слов говорило оно; это же выразило движение руки, слабо дрогнувшей в ответ на пожатие и сразу скользнувшей под одеяло.
— Все еще неважно себя чувствую, — сказала Ольга, накрываясь до подбородка, до самых губ, а глаза ее блестели сердито, и в каждой черте сквозило нетерпеливое раздражение.
Он ушел из палаты и вот стоит у себя в кабинете и не может тронуться с места. Куда идти? Ведь эта больница его второй дом, по-настоящему свой дом с тех пор, как он почувствовал охлаждение Ольги. Сюда он скрывался от сомнений, здесь забывался, горел в работе. А сейчас и здесь устремлен на него уничтожающий взгляд — уйди!
Иван Иванович шагает взад и вперед по кабинету, представляет пустоту квартиры, бесконечные часы ночи, зимний рассвет, бледной немочью вползающий в окна… Все возмущается и протестует в нем.
«За что? Почему? — Доктор смотрит на свои сильные руки. — Сколько добра людям сделали они! И разве он стар? Некрасив? Неласков?»
Остановясь перед дверью высокого шкафа, хирург пытливо всматривается в отражение в большом стекле.
Неужели тот хлюпик Коробицын лучше? Что это: жалость, любопытство, просто каприз?
И вдруг страшная догадка:
«Потому-то и скрывала она, молчала о беременности!..»
Тяжкий вздох, почти стон вырвался у Ивана Ивановича. Доктор опустился на ближний стул и долго сидел, сжимая руками голову, покачивая ею, словно у него заболели зубы.
Дольше выносить неизвестность он не мог, встал и с красными пятнами на щеках, со взъерошенными волосами решительно двинулся из комнаты.
И почти в это же время Тавров тоже решился и шагнул из морозной темноты на крыльцо; скрипнул снег под его ногами, скрипнула чуть дверь.
