— У тебя высокая температура… Ты не вставала сегодня?
Густые вихорки его бровей озабоченно сошлись к переносью: мысль о возможном осложнении вмиг вытеснила все остальное.
9
«Опять ухожу с тем же!» — думал Аржанов, возвращаясь домой из больницы.
Тревога за здоровье Ольги смягчила его настороженное отношение к ней, вызванное чувством обиды и ревности. Далекий от всепрощения, он никому не подставил бы под удар вторую щеку, но Ольга была для него самым дорогим человеком.
Снег скрипел под его неторопливыми шагами, мороз обжигал лицо, перехватывая дыхание, но Иван Иванович все шел, пока не очнулся на привычной дорожке у реки и не остановился, соображая. Идти сейчас к себе, в пустую квартиру, он не мог, надо было еще больше устать, чтобы, придя домой, сразу свалиться и уснуть.
Мех его шапки-ушанки оброс инеем, обмерзли ресницы и брови. Подняв глаза к мглистому небу, доктор увидел сквозь тонкий плывущий пар звезды. Звезды расплывчато светились, тускло мигая и дрожа в разреженном воздухе, и ему показалось, что он слышит их шорох. Неужели правду говорила Варвара, или это шуршал воздух от его дыхания?
Воспоминание о Варваре толкнуло мысли Ивана Ивановича по новому направлению. Мог ли он заменить Ольгу другой женщиной? Все в нем запротестовало против этого. Как скромно он жил два года на Каменушке до приезда жены. Разве мало женщин находилось возле него и на работе и на досуге! Когда ему становилось слишком тоскливо, он пропадал на охоте, до упаду ходил на лыжах или колол дрова. Вспомнились полуоткрытый ротик Павы Романовны, выражение лукавой и готовной нежности в ее лице, кокетливые заигрывания этой избалованной, чувственной ветреницы, и он зло сплюнул.
Одна Ольга была нужна ему, такая, какой он встретил ее восемь лет назад, какой знал и любил все эти годы.
«Она представлялась мне чистой, правдивой, преданной… А теперь не правдива, не чиста, уже не преданна, отчего-то мучается, что-то скрывает от меня. Почему же я продолжаю любить ее? Только как женщину красивую? Но вот Варя и красивее и моложе…»
С каким смелым порывом, с какой страстью Варвара высказала свое признание, когда стояла перед ним в белом халате, прижимая к лицу стиснутые кулачки. Вот где чистота, непосредственность, благоговение перед трудом и стремление самой принять во всем деятельное участие!.. Недаром столько молодежи увивается за ней! Тот же Логунов… Иван Иванович любил Платона и, подумав о нем, сразу повернул к прииску: ему нужно было сейчас дружеское участие.
Но до квартиры Логунова он не дошел. Все его замыслы обрывались в эту ночь на полпути: за мостом у родника, где они с Ольгой брали воду летом, ему встретился Тавров.
— Доброй ночи, Борис Андреевич! — окликнул его доктор.
В последнее время он почти не видел Таврова, к которому по-прежнему относился с симпатией.
— Да, ночь добрая! — быстро сказал тот. — Стоит немножко зазеваться, и она на всю жизнь приголубит: оставит без уха или без носа.
— Мороз, — согласился Иван Иванович, прислушиваясь больше не к словам, а к голосу Таврова, звучавшему очень громко и бодро.
— А вы гуляете? — рассеянно спросил он.
— Горе размыкиваю: был на свидании и, похоже, получил отставку, — ответил Тавров с вызывающей дерзостью.
Неизвестно, чего наговорил бы он еще удивленному Ивану Ивановичу, но с пригорка послышались звонкие шаги спешившего человека, потом показалось белесое облако, и на них, тяжело дыша, налетел Хижняк.
— Наконец-то! — вскричал он, ухватываясь за локоть Аржанова. — Весь прииск обежал!.. Несчастье случилось, а вас нигде не найду!..
— Ольга?! — дружно отозвались сразу двое.
До того дружно, что это прозвучало как вопрос одного и не дошло до Ивана Ивановича, а Хижняк слишком запыхался, чтобы вникать в разные тонкости.
— Да нет! — отмахнулся он, и опять двое одновременно вздохнули с облегчением. — Женщину привезли, раненую. Сердце задето… Гусев взять на стол, конечно, отказался.
Последнее Хижняк досказывал уже на ходу, едва поспевая за доктором, крупно шагавшим к больнице.
10
Женщина, маленькая и худенькая, словно подросток, лежала в приемной на кушетке, неловко запрокинув голову. Как ее положили, когда внесли, так и лежала, ко всему безразличная. Иван Иванович торопливо, но с привычной тщательностью мыл руки, косился на больную, заранее взвешивая ее шансы на жизнь, уже отметив признаки, ничего не говорящие обычному наблюдателю. Крайняя бледность. Одышка. Глаза полузакрыты: слабость, не смогла даже смежить век.
Фельдшер Хижняк распахивает на ней разрезанную белую кофту и рубашку. Кровь склеила белье, и оно, мокрое, липнет к пальцам. На груди слева, несколько выше соска, темнеет небольшая рана с ровными краями… Мысли, недавно до умопомрачения угнетавшие доктора, улетучиваются без следа. Он внимательно осматривает раненую, выслушивает ее грудную клетку.
Очень слабый и частый пульс. Быстрое увеличение сердечной тупости: кровоизлияние в перикард — оболочку, окружающую сердце. Напрягая слух, хирург еле улавливает приложенным ухом совершенно необычные булькающие и плещущие шумы.
— Как вы думаете? — спрашивает он, обращая взгляд к Гусеву, срочно вызванному с квартиры.
Гусев отвечает с видом полной безнадежности:
— Сердце!
— Да, слепое ранение сердца, надо немедленно оперировать. На операционный стол! — приказывает Иван Иванович Хижняку. — Сразу капельное вливание физиологического раствора!
Гусев отходит, пожимая плечами, он совсем не хочет, чтобы эта женщина умерла у него на столе, пусть она лучше спокойно умрет здесь через несколько минут. Если Иван Аржанов не боится увеличить число своих смертников — его дело.
Главный хирург готовится к операции. Варвара, Никита Бурцев и Сергутов, с помятым после сна, но оживленным лицом, уже хлопочут возле больной. Операция должна совершиться под общим наркозом. Рентгена не было: времени нет, и все равно он ничего бы не показал. Переливание крови тоже не делается: оно в таких случаях противопоказано.
На белизне стерильных простынь резко выделяется четырехугольник операционного поля с чернеющей в его центре раной. Гусев дает наркоз. Иван Иванович осматривает коричнево-желтую от кода кожу больной, примериваясь, еще раз просчитывает ребра, начиная от ключицы, и берет скальпель.
— Спит?
Никита Бурцев утвердительно кивает, тогда Иван Иванович уверенно разрезает кожу. Он делает еще несколько таких же точных движений, меняя инструменты, блеск которых тускнеет от крови, и в грудной клетке образуется окно с открытой створкой.
Тишина в операционной нарушается лишь хриплым дыханием спящей больной. Теперь явственно видно биение сердца под тонкой оболочкой сердечной сумки. Иван Иванович захватывает пинцетом ткань этой оболочки, слегка оттягивает ее и рассекает ножом. Из отверстия обильно хлынула темная кровь. Хирурги быстро осушают ее салфетками. Сразу показалась верхушка сердца, которое точно плавает в жидкой крови, то погружаясь в нее, то выныривая снова. Аржанов осторожно запускает левую руку в расширенное им отверстие, делает неуловимо мягкое движение, поворачивая кверху ладонь, и выводит наружу сердце, заблестевшее на свету своей точно лакированной поверхностью. Впереди в стенке его небольшая колотая рана.
— Шов!
Варвара передает иглодержатель, имея наготове второй с иглой и ниткой, и хирург накладывает швы, не отрывая глаз от сердца, придерживая его левой рукой. Ассистент Сергутов завязывает швы, мягко, бережно стягивая их. Рана больше не кровоточит. Иван Иванович слегка приподнимает сердце и, очистив марлевыми тампонами полость сумки от крови, осторожно опускает его обратно на место. Он уже собирается зашивать сердечную сорочку, но сердце, только что толкавшееся на его ладони и мешавшее своими толчками наложить швы, перестает биться: его учащенные, ритмичные движения прекращаются. Лицо больной мгновенно синеет, и Никита Бурцев не ощущает ее пульса.
— Иван Иванович! — произносит он испуганным шепотом.
На лбу хирурга проступает холодный пот, однако он говорит сдержанно:
— Вижу!
— Я так и знал! — неожиданно громко произносит Гусев, вспыхивая лихорадочным румянцем.
Иван Иванович бросает на него осуждающий взгляд и к Никите:
— Укол адреналина! Быстро!
Он снова вводит руку в сердечную сумку и начинает не спеша массировать сердце. После короткой суетни с уколом полная тишина водворяется в операционной, слышно лишь дыхание людей, столпившихся возле стола, на котором распростерто неподвижное, уже мертвое тело.
И вдруг сердце слабо шевельнулось. Оно сокращается, делает легкий толчок, точно окоченевшая птица, отогретая дыханием, начинает трепетать на ладони хирурга. Все сильнее бьется оно, проталкивая сквозь свои желудочки остановившуюся было кровь. Лицо больной розовеет, пульс наполняется, вызывая широкую, взволнованную улыбку на лице Никиты.
