А мы шли, шли, и за нами бежала луна…
Неожиданно потянуло сыростью, запахло лягушками. Мы вышли на бугор и увидели реку. А на реке мигали огоньки — звезды, или рыбачьи лодки, или, может, золотые рыбки?
На самом берегу, под соснами, рядом с шалашиком, у потухшего костра сидел дед, худенький как мальчик.
— Мы на станцию идем, — сообщил Микитка.
Он оглядел нас.
— Жевать хотите?
— Хотим, — согласился Микитка.
Дед пропах дымом костра, и ночной росой, и звездами — всей той волей, которая нужна мальчишеской душе. По тому, как свободно он двигался в ночи, собирая хворост, быстро находя и подкидывая в костер сосновые шишки, видно было, что жизнь его прошла тут, как жизнь этой реки, и я страстно позавидовал ему, и мне захотелось быть тут своим, понимать реку, и травы, и деревья, шум которых был в моей душе с незапамятных времен.
В ведре копошились, лезли друг на друга черные раки.
Дед вывалил их в миску.
— А, голубчики!.. А, сизые!.. — говорил он, поливая их водой, и горстями стал кидать в кипящий на костре котелок; потом бросил туда горсть крупной соли и немного укропа. Раки розовели и скоро стали оранжевыми.
Булька носился вокруг костра и, освещенный огнем, был похож на клубок перекати-поле.
Дед вытащил из кармана жестяную зеленую солдатскую коробку из-под противогаза и кусок газеты «Плуг и молот», свернул козью ножку, насыпал туда махорки и выхватил из костра раскаленный, мгновенно покрывшийся серебристым пеплом уголек. Он подул на него, и уголек вспыхнул внутренним огнем, осветив безбородое лицо деда-мальчика.
Вот так бы и сидеть у ночного костра, вдыхать вольный ветер реки, ловить отблески огня на воде и слушать жалобный крик улетающих птиц; обжигаясь, пить из оловянной кружки кипяток, отдающий дымом, закручивать махорочную цигарку, а потом, завернувшись в кожух, спать крепким сном и никого на свете не бояться…
— Дед, а ты был солдатом? — спросил Микитка.
— Без этого нельзя, — отвечал дед, попыхивая цигаркой.
— И в плену был?
— А как же.
— Ну и дальше?
— Бежал.
— И не поймали тебя?
— Где там! — сказал дед.
— А стреляли?
— Не без этого. — Дед хмыкнул и показал на затылок.
Микитка пощупал морщинистую шею деда у затылка.
— Гляди, он солдатом был знаешь каким!
Я тоже потрогал: под коричневой, дубленой кожей перекатывалась круглая пулька.
— Вот какой дед, — сказал Микитка. — Пулю с собой носит.
— А расскажи, дед, про пушки, расскажи про противогазы, — сказал я.
— Экая невидаль, противогазы! Плюнуть и растереть, — отвечал дед.
Мы помолчали, слушая ночную реку.
— Может, хлопчики, поспите, а утром солнце встанет — и пойдете?
— Нет, не можно нам спать, — сказал Микитка.
— Отчего не можно? Ночь глухая. Спите, спите.
И он укрыл нас кожухом.
— Ох-хо-хо! — покряхтывая, укладывался Микитка, словно у него ломило кости к ненастью.
Он свернулся калачиком, прижался ко мне боком и тихонько засопел.
Слышался медленный усталый всплеск реки. И вдруг отчего-то налетела волна, и в шалаше яснее почувствовался донный запах речного ила.
Микитка спал тихо и спокойно, беспробудно, вместе с рекой, лозняком на берегу реки и светлеющими под луной тополями. И снилось ему, наверное, то же, что и им.
Стало изрядно холодно, студеная, уже осенняя ночь охлаждала землю и забиралась под рубашки. И как же хорошо, славно было, сжавшись, согреться под кожухом и сквозь поникшие над входом в шалаш подсолнухи смотреть в небо.
В сонном сумраке рассвета далеко-далеко, надрываясь, кричали петухи.
И вот в это время длинное, чернильно-разлитое на горизонте облако розово-мягко, перисто засветилось и сказало, что есть утро, и солнце, и счастье…
Где-то совсем близко, то ли в траве, то ли на дереве, что-то робко, еще со сна, пискнуло и прислушалось: можно ли?
Мгновенье было тихо, жутко, и пичужка снова подала свой просящий голос. И вдруг все сразу проснулось, и со всех сторон защелкали, запели, заголосили, засмеялись, стараясь перекричать друг друга: «Я!.. Я!..», «Ха-ха!..», «О!.. О!..»
Всходило солнце.
В прозрачном утреннем тумане, как сквозь волшебную кисею, земля представлялась мне невиданно прекрасной, с удивительными деревьями, на которых под первыми лучами солнца влажно сверкали листья.
— Эй, сюда! — кричал от реки Микитка.
Загорелый, в натянутой прямо на мокрое тело рубахе, с удочкой и котелком, в котором плавала серебристая рыбка, он дышал водорослями, речной водой, прелестной свежестью и свободой утра.
Река была еще в тумане, и колко торчала и колыхалась над туманом осока. Песок же на берегу — холодный. И кусты, и травы, и самый воздух — хмурые, точно не выспались.
Я скинул рубашку, как-то невольно погладил тело и с криком бултыхнулся в воду.
Я плыл саженками, разгоняя туман, и кричал: «А-а-а!»
Туман постепенно куда-то исчезал, и когда я вышел из воды, его как не было. Потеплел от солнца песок, кусты и травы засверкали на солнце. А над головой сияло голубое небо.
Не тогда ли душа наполнилась неизбывной, вечной любовью к этой земле, к этой воде, к этому небу со светлыми облаками, ко всему миру родины, ради счастья которой все перенес и все превозмог и еще через все пройдешь?..
Солнце уже было высоко, когда мы вышли к железной дороге и поднялись по заросшему травой откосу.
Как далеко уходят рельсы! В знойном воздухе стоял металлический звон, запах нагретой смолы кружил голову.
Микитка лег на землю и слушал рельсы.
— Гудит?
— Ого!
Я тоже слушал. И мне тоже казалось, что рельсы гудят напряженным, сильным гудом.
Булька вежливо лизнул рельс и тоже прислушался. И вдруг беспокойно зарычал.
Вдали что-то запело, завыло, ужасно зазвенели рельсы, и вот задрожала, рванулась из-под ног и пошла на нас стеной неумолимая земля. Мимо прокатился длинный-длинный эшелон красных теплушек. Из них выглядывали бойцы, кони, коровы.
Вдали уже белел вокзал со станционными постройками, водокачкой и длинной сосновой аллеей, которая называлась «Золотая верста».
Путаница путей, крики маневрового паровоза, ни минуты не стоящего на месте, толкающего красные вагоны то вперед, то назад, гуденье колокола на перроне…
И наконец — страшный гул, звон стекла, настоящее землетрясение, и горячий, черный, весь в пару, пронесся чудовище паровоз, а за ним катились — нет, не вагоны с раскрытыми окнами, с трепещущими на ветру белыми занавесками и сонными лицами пассажиров, — бронепоезд «Ураган» пришел на станцию из страны металла и молчания и стоял у перрона, запыленный, зеленый, мертвый. Ни единого окошка, ни единого звука и голоса, и только льется и гудит огонь под блиндированным паровозом.
Но вот засвистел свисток и одновременно открылись все люки. Из них появились бойцы в кожаных куртках, в кожаных фуражках с пулеметными лентами, с парабеллумами — шумные, молодые. Они бежали с большими жестяными чайниками, и на перроне слышалось:
— Тюркин, спал?
— Эй, Сучков, дай спички!
— А до города далеко?
Но вот один из них распахнул кожанку и показал матросскую тельняшку: «Вот кто я такой!» От сине-белых полос тельняшек зарябило в глазах, и я снова очутился на море.
Я бегал среди них, я искал «Жаркого». Несколько раз мне казалось, что в толпе мелькнула похожая на дубовый бочонок фигура. Я забегал вперед и заглядывал в лицо. Нет, не он.
Я хотел крикнуть: «Где же „Жаркий“?» Но уже прогудел гудок, и все кинулись к своим вагонам.
Мы подошли к паровозу. Знойный воздух кипел над бронированными буквами «Ураган».
Микитка осторожно потрогал броню. Я тоже потрогал. Она была горячая.
— Микитка, а куда он сейчас? — спросил я.
— Отсюда не видать.
— В Варшаву, да?
— Бери дальше! — сказал Микитка.
Через несколько минут «Ураган», снова глухой, молчаливый, гремя на стрелках, исчез.
На «Золотой версте» мирно стоял длинный поезд, как новая, приехавшая на колесах улица, и на этой улице было шумно и празднично. Весело играла гармошка, плясали, говорили ораторы, и всем бесплатно раздавали газеты и портреты вождей революции.
Вагоны были разрисованы зеркально сверкавшими на солнце картинами: вот красноармеец в шлеме со звездой насквозь прокалывал штыком пузо буржуя в высоком цилиндре, и из пуза, как из мешка, текли золотые монеты; вот мужик в распоясанной длинной белой рубахе, смеясь, носком лаптя поддал жирного и хитрого мироеда в клетчатом жилете с часовой цепочкой на брюхе, а впереди него уже кубарем катились рыжебородый кабатчик с малиновым носом и бутылкой водки и длинноволосый поп в зеленой рясе с большим крестом в руке; вот рабочий с молотом и подстриженный под скобку крестьянин с серебряным серпом подают друг другу руки, и над ними светло лучится золотая пятиконечная звезда.
