Я знал, что эти мысли не дадут мне уснуть. Три ночи я отдыхал только тогда, когда меня подвозила попутная военная машина. Теперь предстоит четвертая бессонная ночь. Мне не хотелось спать…
Когда я вернулся из ванной, Ольга уже лежала в постели. В руках она держала книгу. Однако она отложила ее, как только я вошел.
— Знаете что, — сказала Ольга, — налейте мне еще немного вина.
Я выполнил ее просьбу. Когда я подал ей налитый бокал, она улыбнулась.
— Не подумайте, что я пьяница. Но я так устала, что сразу не засну. Когда не спится, я долго читаю, но в эти дни буквы двоятся у меня перед глазами. Содержание книг кажется таким диким и… фальшивым.
— Это верно, — сказал я, — я тоже привык читать на ночь, а теперь тоже не могу. И я тоже охотно выпью.
— Вы очень устали?
— Устал. Свет потушить?
Поставив свой бокал на табурет около дивана, я потушил свет и лег. Ольга лежала молча, в комнате было тихо, где-то за городом перекатывалось эхо далекой канонады. Все тело ныло у меня от усталости, и, улегшись в постель, я сразу почувствовал, как страшно, как смертельно я переутомился. Однако я знал, что не скоро засну.
— Вы не спите? — спросила Ольга.
— Нет.
Я чувствовал, что она лежит неподвижно, что глаза у нее широко раскрыты и глядят во мрак затемненной комнаты.
— Все эти дни, — проговорила Ольга, — я как во сне. Иногда кажется, что сейчас вот проснешься и все снова будет по-прежнему, как было когда-то.
Ольга заворочалась в постели и глубоко вздохнула.
— Как внезапно разбили они нашу жизнь…
— Ну что вы! Все опять будет хорошо.
Ольга не ответила.
— Послушайте, — сказала она после паузы, — в комнате, кажется, душно, и потом так гнетет эта темнота. Что, если я размаскирую и открою окно? Ночь не так уж холодна.
— Конечно. Я вообще привык до поздней осени спать при открытых окнах. Я сейчас это сделаю.
— Нет, нет! — предупредила меня Ольга. — Вы не сумеете. Там у меня секрет. Я сама.
Она спрыгнула с постели и, шлепая босыми ногами, подбежала к окну.
Широкий квадрат окна обагрило зарево пожара, охватившего полнебосвода. Зарево поглотило звезды, — небо было зловещее, неправдоподобное, словно нарисованное художником-футуристом. Луна стояла как раз против окна, но и она была неправдоподобна, — на багровом небе она была совершенно белая, точно вырезанная из белой бумаги. Звуки ночного, притаившегося и настороженного города влились в растворенное окно. С близкого пожара долетали отдельные человеческие голоса; где-то дальше, тяжело громыхая, один за другим, с короткими интервалами, быстро проносились танки; еще дальше все еще тревожно гудел тоненький, уже едва слышный гудок маневрового паровоза; то тут, то там, поблизости и вдалеке, начинал вдруг рокотать автомобильный мотор или гудел клаксон. Город жил, город еще не был оставлен, но это были последние минуты его жизни.
На какое-то мгновение Ольга задержалась у окна. Она глубоко вдыхала ночную сырость. На фоне светлого четырехугольника окна ее фигура была черной с багровыми бликами. Из-под халатика, накинутого на плечи, виднелась длинная ночная рубашка.
Потом Ольга вернулась к себе, легла, чиркнула спичкой и закурила. Я тоже закурил.
В западной части города начали хлопать зенитки.
— Послушайте, — прервала Ольга молчание, — не может этого быть, я никогда не поверю, что фашисты победят нас в войне.
— Вы думаете, они слабы?
— Они сильны, они страшно сильны, но не может быть, чтобы они победили!
— Почему же не может быть?
— Ну, не знаю. Не может быть! — В голосе Ольги прозвучала капризная нотка. — Наша жизнь уже утвердилась, просто невозможно, чтобы фашисты уничтожили ее. Я не знаю, сколько у нас солдат, танков, самолетов, всяких боеприпасов. Может быть, у нас их меньше, чем у немцев. Но если бы даже у нас не было ни одной бомбы и ни одного пистолета, мы все равно, — я не знаю почему, — но мы все равно победим. Вот увидите!
— Если мы доживем.
— Может быть, мы и не доживем. Но это все равно… — Она помолчала. — Нет, не все равно. Я не то хотела сказать. Я только хотела сказать, что ничто не изменится от того, доживу я или не доживу. Все равно фашисты не победят… И опять я не то хотела сказать: ну, пусть я не доживу, но я все равно хочу, чтобы побелили наши. Ну, как вы не понимаете!
— Я понимаю.
Гулкий раскатистый взрыв потряс воздух, и стекла в окне зазвенели. Шторы, люстра под потолком и полотенце на стене заколыхались.
— Это не бомба, — сказала Ольга, — это что-то взрывают подрывники. — Она вздохнула. — Как это страшно: взрывать, разрушать свое…
— Четыре — тридцать шесть — шестьдесят девять, — сказал я.
— Что вы говорите?
— Четыре — тридцать шесть — шестьдесят девять, номер телефона подрывников.
— А! Откуда вы знаете? Ведь это, вероятно, военная тайна?
— Вероятно. Я позвонил по этому номеру, и чей-то голос ответил мне: слушает дежурный штаба подрывников.
— А!
Ольга помолчала.
— Знакомый номер, — сказала она.
— Это номер вашего знакомого Трояновского.
— Трояновского? Ах, это не знакомый, это секретарь треста. Меня вызывают туда стенографировать. А знакомых у меня здесь почти совсем нет, я четыре года жила в Киеве. А откуда вы знаете Трояновского?
— Я звонил по всем телефонам, которые нашел в вашей книжке, когда пришел к вам. Мне хотелось услышать человеческий голос, разузнать, что творится в городе…
— Забавно!
— Да, Абраменко уже уехали, — сказал я.
Зенитная стрельба началась где-то совсем поблизости. Рокота самолетов не было слышно, но совершенно явственно слышались разрывы зенитных снарядов — где-то там, высоко в небе.
— Нам, может, следовало бы подняться на крышу? — спросил я.
— Это не в нашем секторе, — ответила Ольга.
Я засмеялся.
— Что это вы?
— Я слышал, мальчишки во время бомбежки тоже говорят: «Это не в нашем секторе!» — и продолжают играть на тротуаре.
Ольга молчала. Потом я услышал, что она плачет.
— Вы плачете?
Ольга всхлипнула и не стала прятаться. Она плакала все сильней и сильней, часто всхлипывала и вздыхала. Я посмотрел на нее через плечо.
В багровом отблеске пожара все предметы в комнате были видны совершенно явственно. И казалось, что они шевелятся, что они живые, — это трепетали на них багровые блики далекого пламени. Ольга лежала на правом боку; багровые отблески освещали ее лицо, обращенное к окну, и слезы на глазах у нее тоже вспыхивали порой жаркими красными искорками.
— Можете тоже плакать, — прошептала Ольга, — я вам ничего не скажу.
Зенитные пулеметы подняли страшную трескотню, из-за шума стало трудно говорить. Поблизости захлопала мелкокалиберная зенитка.
— А не подняться ли нам все-таки на крышу?
— Ладно, — согласилась Ольга. Потом она улыбнулась. — И все-таки это не в нашем секторе.
Снова раздался громовой взрыв.
— Бомба! И очень большая.
— Ну что вы! Это — подрывники. Четыре — тридцать шесть — шестьдесят девять.
Свет прожектора ударил прямо в окно, и на мгновение комната озарилась ослепительно белым сиянием. Но луч скользнул мимо, на секунду воцарилась непроницаемая тьма, а затем комната снова вырисовалась и багровом полумраке.
— Как страшно, — прошептала Ольга, — как страшно, что война, и как страшно быть одному на свете.
Стрельба прекратилась. Внезапная тишина ударила сильнее громового взрыва. Это была зловещая тишина, и я ждал, что сейчас поднимется еще бόльшая стрельба. Но было по-прежнему тихо, совсем тихо.
— Вот и тихо стало, — сказала Ольга, — теперь вы можете уснуть. Спите, вы очень устали.
— Спокойной ночи!
— Спокойной ночи!
Мы умолкли. Тишина была в комнате. Тишина была на улице за окном. Тишина была во всем городе. Пожар разгорался, и в комнате все сильней трепетали багровые отблески… Удастся ли мне завтра попасть на машину? Куда мне направиться? Я не знал, в какой город выехали мои родственники. Не разбомбили ли в дороге их эшелон? Вся страна, миллионы людей поднялись с места и поехали в эшелонах, на машинах и на лошадях, пошли пешком, повезли на тачках что попало из своего имущества. Плачут дети, теряют голову матери, суетятся отцы. А враг приближается. В зареве пожаров и громе разрушения. Жизнь — это бои, кровь, смерть.
— Вы еще не спите? — спросил я Ольгу.
— Нет.
— Я три недели рыл окопы, — сказал я, чувствуя, что мной опять овладевает волнение, — и все три недели — противотанковые рвы. Я снят с учета по состоянию здоровья. Но я не мог сидеть сложа руки…
— Я вас понимаю, — сказала Ольга.
— Раньше я не брал лопаты в руки, а теперь выполнял норму на двести процентов…
— Я вас понимаю, — с тоскою повторила Ольга.
