Я почти побежал к сараю. И вдруг заметил человека, бежавшего рядом со мной. Это был Гриша. Он преследовал меня, как в детстве.
Мать была прикована к постели. Вот когда начало сдавать ее сердце. И я был виноват в этом.
Гриша переселился ко мне. Как только наступало утро, мы вместе спешили к матерям. И как бы рано мы ни пришли, они не спали. В хате всегда было много людей, как в колхозной конторе.
Забот у всех хватало. Надо было одновременно и хаты отстраивать, и навоз вывозить на поля, и собирать удобрения, семена, и чинить телеги… Порой я суетился, не зная, за что приняться в первую очередь. Гриша останавливал меня где-нибудь посреди улицы и, кладя руку на плечо, нарочито строго говорил:
— Опомнись, Андрей, надо же пораскинуть умом, что раньше делать. Главное — не суетись. Помнишь Сидора Захаровича?
Мы распределили обязанности: взрослые возили камыш и доски, месили глину в круглых ямах. Ребята собирали части машин. Тут уже Степа проявил себя. Он и Наташа так привыкли к тетке Варваре, что поселились в Сороках. Каждый день Степа с ребятами обнаруживал десятки деталей.
Вместе с матерью приехала Софья. Мы теперь величали ее Софьей Сидоровной. Она стала настоящим механиком и трактористом. Оставив ребенка у тетки Варвары, превратившей одну половину своей хаты в детские ясли, она по целым дням работала на колхозном дворе. Незаметно все восстанавливалось…
Мать привезла семена, но все же ребята продолжали носить откуда-то по горсти овес, кукурузу, свеклу. Однажды девочки принесли несколько мешочков с какими-то странными черными семенами. Я невольно переглянулся с Гришей. При всех моих агрономических знаниях я не мог постигнуть, что это за семена. И мой словарь-справочник не мог мне помочь; я решил лучше промолчать. Между тем Гриша простодушно спросил, обращаясь к одной из девочек:
— Что это за культура? Гречиха?
— Ой, шо вы! — сказала девочка, снисходительно улыбаясь. — Це не культура. Це будут цветы — гвоздыки.
Тетку Варвару нельзя было узнать. Она так заботливо ухаживала за доверенными ей малышами. Если бы только мог увидеть ее теперь дядька Никита!..
Полевой сидел по вечерам в сельсовете, а днем вместе с ребятами и колхозницами заготовлял лес, снопы из камыша, собирал уцелевшие рамы и куски стекла. Постепенно возрождалось наше село.
Как-то он раздобыл гармошку и заставил меня играть, «чтобы веселее было работать». Тем, кто работал лучше других, он лично преподносил «чарку». Но люди и без поощрения работали и днем и ночью.
Едва успевали починить стенку, как уже начинали белить ее; еще не были закончены дымоходы, а печи уже затапливались. Люди спешили. По всему селу летал легкий камышовый пух. Тут и там белели щепки, радовали глаз сверкающие на солнце новые стекла окон. Издали совсем незаметно было, что они сложены из осколков.
Мать была еще очень слаба, но она управляла колхозом, не вставая с постели. Она знала все, что делается в селе. Знала точно, где еще не выкошен камыш, у кого не хватает глины…
Отстраивая хаты, мы в свободное время ходили по лугам и лесам, собирали все, что годилось на корм для скота. Ведь мать распорядилась пригнать оставшихся где-то в русском колхозе «Луч» коров и лошадей.
Мы заверили ее, что корма будут, и она приняла такое решение. «Заживем! — воскликнула мать, взглянув на меня, и тут же спросила: — А ты чего так насупился? Радоваться надо, что жизнь налаживается».
Мог ли я скрыть от матери то, что творилось в моей душе? Я знал, что скоро встречусь с Настей Максименко, потерявшей свою единственную дочь. Что я ей скажу? Как мне утешить ее?
И что греха таить: я вдруг почувствовал и неловкость, и стыд. Да, мне было стыдно. Ведь возле меня все время вертелась Наташа. Полевой в шутку называл ее моей невестой. Мать тоже начала интересоваться этой девушкой, работавшей наравне со всеми в нашем колхозе. Наташа и не помышляла о возвращении в родное село. Неужели она в самом деле надеется, что я… Нет, об этом даже думать не хочется…
Я не могу забыть Нину. Если бы она жила, мы непременно поженились бы после войны. В этом никто не сомневался. Этого хотела и ее мать — Настя Максименко. И вдруг она увидит Наташу. И кто-нибудь при ней (пусть даже в шутку) назовет эту девушку моей невестой… Да ведь и впрямь можно сгореть от стыда…
Но разве только стыд я буду испытывать, когда Настя скажет: «Не думала я, Андрюша, что ты так скоро забудешь Нину».
Мать с грустной улыбкой выслушала меня.
— Я с Настей поговорю, — пообещала она. — Только ты мне правду скажи, сынок: что у тебя с Наташей? Может, ты ей все-таки заморочил голову?
— Не до Наташи мне!
— Ну, ладно, не расстраивайся…
И все же мать лукавила:
— Одного только я не пойму: с чего это Наташе захотелось нашу хату отстраивать?
— Да при чем тут она?
— Я и сама не знаю при чем? А только она первая заговорила, что пора нашу хату восстановить. Когда я оказала, что о своей хате в последнюю очередь подумаю, она аж расплакалась. — Мать остановила на мне многозначительный взгляд. — Так неужто она к тебе равнодушная?
Я, кажется, чересчур погорячился: сказал, что мне нет никакого дела до этого… Важно, что я лично отношусь к Наташе просто, как к товарищу. Мы — комсомольцы! Вот и все, что нас связывает…
Не знаю, чем закончился бы этот разговор; если бы мать не отвлеклась. Но именно в то время, когда мы с ней говорили о Наташе, почтальон принес телеграмму. Я несколько раз подряд перечитывал вслух три строчки, стараясь понять, о каком «пополнении» семьи телеграфирует Максим:
«СРОЧНО ПРИГОТОВЬТЕ ПОМЕЩЕНИЕ ПОПРОСТОРНЕЕ. СЕМЬЯ НАША ПОПОЛНЯЕТСЯ. ЕДЕМ СОРОКИ. ЦЕЛУЮ. МАКСИМ».
— Может, Клава там второго ребенка родила, — высказала догадку мать. — Софья-то разрешилась, когда Степан уже воевал на фронте… Такое и с Клавой могло случиться. Мне бы внучку… — прибавила мать улыбаясь.
— А я и против третьего племянника не возражаю, — подхватил я шутку. — Но ведь и близнецы бывают, как, например, у жены Полевого. Хорошо бы… девочку и еще одного мальчика… А? Вот здорово будет, если Максим с Клавой привезут нам целый выводок.
— Такое скажешь…
Это не был упрек, — таким восклицанием мать выразила радость по поводу того, что семья «пополняется». С этой минуты мы с ней совсем воспрянули духом. Шутка сказать: в Сороки возвращается агроном, а с ним его жена — учительница, и целый «выводок» детей… И колхозу, и семье председателя явно повезло… Да, мать не скрывала радости, но вместе с тем и печаль свою не могла утаить.
— А такая, как Анна, и не заглянет к нам нынче. Хоть бы внука показала, какой он вырос? Скоро небось школяром станет.
Я не мог согласиться с матерью; я сказал уверенно:
— Уж кто-кто, а наша Анна непременно вернется в Сороки.
— Нужны ей наши Сороки, коли Романа нет, — сдавленным голосом возразила мать. — Анна — отрезанный ломоть.
Не было никакого смысла спорить, тем более что каждое упоминание о Петре или Романе причиняло страшную боль и матери, и мне. Я, конечно, хотел видеть Клавдию, но, право же, если бы она почему-либо не вернулась в Сороки, это не было бы для меня лично большим горем. Что-то мне не нравилось в ней. А вот Анну… Анну мне будет жалко, как родную сестру. У меня так сжалось сердце, когда мать сказала, что она — отрезанный ломоть. Я подумал, что надо во что бы то ни стало разыскать Анну, уговорить, чтобы она вернулась в Сороки. Как же мы будем жить без нее?
Мать совершенно неожиданно рассмеялась:
— Хорошо, что самая младшая невестка за нашу хату берется. Может, и отстроит, пока «пополнение» прибудет… Она у тебя бедовая!
— Мама!
— Не петушись, сынок, — ласково сказала мать, потеребив мне чуб, как мальчику. — Я же шучу…
Да, мать шутила, но Наташа-то всерьез приступила к восстановлению нашей хаты. Она вместе с Гришей и Степой занялась заготовкой глины и камыша. Откуда они приносили камыш — один бог ведает. Но как бы там ни было, спустя несколько дней весь наш двор был завален этим «строительным материалом».
Наташа, я и Степа сооружали крышу. Гриша командовал, сидя посреди двора на досках, приготовленных для оконных рам и дверей. Затем стал плотничать…
Солнце уже основательно пригревало. Мы — потные, запыленные, но необычайно веселые — крыли камышом хату. Ветер развевал сухие султаны. Колхозницы останавливались на улице, чтобы полюбоваться такой дружной командой. Степа орал, поглядывая с крыши на «плотника»:
— У меня не ершит?
Он волновался потому, что Гриша, делая оконные рамы, все же отрывался на минуту, чтобы взглянуть на тех, кто мастерил крышу, и крикнуть предостерегающе: «Эгей, поменьше делайте ершей!»
Тетка Варвара забежала к нам на минутку и похвалила Наташу, начавшую особенно старательно прилаживать камышовые снопики к стропилам. Но тут же она сказала такое, что я чуть было не свалился с крыши:
