— Да, помню, я говорил так, — ответил Ростовцев и, помолчав, спросил: — И ты, наконец, понял, Юрий?
— Я понял это давно, — сказал Ветров, отчеканивал слова. — Сейчас я все поясню тебе. Видишь ли, когда я был еще студентом, у меня появилась мечта. Тогда она была только мечтой, и если бы я сказал о ней кому–нибудь, меня бы попросту подняли насмех. Высмеяли бы — и все, потому что она казалась несбыточной. Она и сейчас пока несбыточна, но сейчас она сформировалась у меня в несколько ином, более реальном виде… — Ветров снова заходил по комнате взад и вперед, размеренно и однообразно: — Наша хирургия, — продолжал он, — еще не все может. Вот, например, восстановить потерянную конечность врач не в состоянии. И даже более того — многие ранения, особенно те, которые сопровождаются повреждением крупных сосудов и нарушением кровоснабжения органа, заставляют хирурга идти на ампутацию. В результате больной остается без ноги или руки и делается на всю жизнь инвалидом… Какое же желание возникает поэтому у врача? Вполне естественное желание — сохранить больному конечность! А как это можно сделать? Ясно — прежде всего, восстановив сосуды, сшив их в том месте, где они разорваны. И это уже пытались сделать. Существует методика сосудистого шва. Но дело в том, что лишь очень хороший хирург владеет ей, да и то не всегда получает удовлетворительные результаты. Очень часто в месте такого шва возникает тромб, то есть кровяной сгусток. Сосуд закупоривается, и вся операция идет насмарку. Таким образом, сейчас сосудистый шов если и употребляется, то чрезвычайно редко и исключительно в хорошо оборудованных клиниках. И я долго думал над тем, как бы улучшить эту методику? Каким образом видоизменить ее так, чтобы швы на сосуды могли накладывать не только маститые хирурги в клиниках, но и обычные рядовые врачи в условиях прифронтовой полосы? Каким образом эту операцию упростить, сделать легкой и в то же время дающей лучшие результаты?.. Ведь если бы мне это удалось, был бы сделан первый шаг к разрешению более сложного вопроса — к восстановлению больному утерянной конечности! А это как раз и было моей мечтой, о которой я упомянул вначале, и которая преследует меня и теперь, когда, я, кажется, придумал все–таки свой метод шва. Простой, очень простой и удобный метод! Вот уже целый месяц я, как проклятый, вожусь со своими собаками. Я пересекал им, сосуды и сшивал снова. Я вырезывал целые куски сосудов и опять восстанавливал своим методом. Сначала я накладывал швы сразу после перерезки и в этом случае все проходило блестяще. Потом начал сшивать через сутки, через двое суток после перерезки и остановки кровотечения. И здесь пошло хуже. Оказалось, что чем раньше наложен шов, тем больше шансов на полное восстановление сосуда. Да это и понятно… Было трудновато, но мне помогли в институтской лаборатории. Мы начали работать вместе и, наконец, перенесли этот метод на людей. Мы сделали несколько операций. Они прошли благополучно. И я решил, что настало, наконец, время проверить мою работу в условиях фронта, — там, где она будет наиболее эффективна. Вчера, как я уже сказал тебе, я подал рапорт… Вот и все.
— Не рано ли? — с легким сомнением спросил Ростовцев, чрезвычайно заинтересованный услышанным. — Ведь у вас всего несколько случаев.
— Нет, не рано! Во–первых, мы совершенно уверены в успехе. Во–вторых, ждать некогда. Каждый день, каждая неделя дорога. Я не могу ждать, потому что с каждым днем становится все больше и больше искалеченных людей, увеличивается число тех несчастных матерей, одну из которых — помнишь? — ты видел в памятный день нашей встречи. Я должен торопиться, должен внедрить свою методику во фронтовые госпиталя и медсанбаты. А отшлифовываться и дорабатываться буду на ходу. В этом мне опять помогут товарищи. «Ум хорошо, а два — лучше» — слышал?.. — Ветров прошелся по комнате еще раз и сел на прежнее место. Закурив, он продолжал уже спокойнее: — Наконец, если и выявятся какие–нибудь недостатки, то они будут легко устранимы, потому что мы все продумали до мелочей… — Он помолчал и тихо добавил: — А когда все будет налажено — подаю в партию. Как ты думаешь, Борис, примут?
— Конечно, — ответил Ростовцев. — Только зачем ждать? Ты можешь подать в партию сейчас. Я с удовольствием дам тебе рекомендацию. Я уже имею стаж.
— Благодарю, — возразил Ветров, — но вот это–то как раз делать и рано.
— Почему?
— Потому что я еще ничем себя не проявил, а член партии — это очень серьезно! По–моему, на звание большевика может претендовать тот, кто доказал либо трудом, либо героическим подвигом, что достоин этого звания. А я? Что сделал я?.. В первые месяцы войны кончил учиться, затем снова учился в клинике, а потом начал работать в госпитале… И только! Правда учился неплохо, работать тоже стараюсь лучше, хоть иногда и ошибаюсь. Но всего этого мало. Я должен доказать, именно доказать, что не зря копчу небо. И когда докажу, — сам попрошу тебя дать рекомендацию! А получив билет, буду знать, что получил его не зря!
Наблюдая за Ветровым, слушая его горячую исповедь, Борис испытывал тревожное чувство. Он понял, что Ветров целиком захвачен своей мечтой, что он живет ей, думает о ней каждую минуту, и что, значит, он имеет цель, настоящую и определенную. И он сравнивал с ним себя, сравнивал свое намерение писать музыку с его работой. Это была тоже цель, но цель, как ему показалось, еще далекая, еще неясная. И в то время, как Ветров уже чего–то достиг, он еще ничего не сделал. Вероятно, поэтому сейчас, когда он сидел с ним рядом и слушал его, в нем зародилось что–то очень похожее на зависть. Вздохнув, он нащупал клюшку и с усилием поднялся.
— Ты куда? — спросил его Ветров.
— Пойду к себе. В палату.
— Не торопись, посиди еще.
— Да нет уж, пойду. Поговорили, довольно… — Он медленно заковылял к двери и у порога остановился: — Так относительно комиссии не поможешь?
Ветров повернулся к нему всем туловищем.
— Нельзя, Борис. Для чего–то ведь существуют определенные законы…
Ничего не сказав больше, Ростовцев толкнул дверь и вышел. Ветров проводил его глазами, открыл чернильницу и принялся дописывать незаконченную историю болезни.
…Без десяти минут двенадцать. Скоро последние известия.
Тамара включила радио и, отыскав в тумбочке шпульку, перекусила нитку. Конечно, было бы лучше поднять спустившуюся петлю крючком, но он был спрятан где–то у Кати, спавшей после дежурства. Беспокоить ее из–за какого–то крючка не стоило. Уж эти заграничные чулки! Всегда они рвутся после того, как их проносишь один день.
— …Проверьте ваши часы. Короткий сигнал дается ровно в двенадцать часов…
Из репродуктора донеслись размеренные удары. Тамара бросила взгляд на будильник. Стрелки подходили к цифре 12.
Прозвучали сигналы точного времени, и голос диктора объявил:
«Говорит Москва. Передаем последние известия… Приказ Верховного Главнокомандующего…»
Ожидавшая услышать обычную сводку Совинформбюро, Тамара насторожилась. Она поняла, что случилось что–то важное.
«…Генерал–полковнику Попову, генерал–полковнику Соколовскому, генералу армии Рокоссовскому, генералу армии Ватутину, генерал–полковнику Коневу… — Диктор сделал паузу и затем продолжал, отчеканивая каждое слово: — Сегодня, 5 августа, войска Брянского фронта при содействии с флангов войск Западного и Центрального фронтов в результате ожесточенных боев овладели городом Орел…»
Что это? Тамара, вздрогнув, опустила руки на колени и внимательно посмотрела в репродуктор. Не ослышалась ли она? Или кто–то, действительно, произнес это слово, это замечательное слово, которого она ждала так долго? С нарастающим волнением, глубоко дыша, она слушала дальше.
«…Сегодня же войска Степного и Воронежского фронтов сломили сопротивление противника и овладели городом Белгород.
Месяц тому назад, 5 июля, немцы начали свое летнее наступление из районов Орла и Белгорода, чтобы окружить и уничтожить наши войска, находящиеся в Курском выступе, и занять Курск.
Отразив все попытки прорваться к Курску со стороны Орла и Белгорода, наши войска сами перешли в наступление и 5 августа, ровно через месяц после начала июльского наступления немцев, заняли Орел и Белгород.
Тем самым разоблачена легенда немцев о том, что будто бы советские войска не в состоянии вести летом успешное наступление.
В ознаменование одержанной победы…»
Дальнейшее Тамара не слышала. Радость охватила ее, и она даже несколько растерялась. Ее город, ее родной город, в котором была знакома каждая улица, каждая площадь, в котором остались ее отец, и мать, этот город был, наконец, свободен! Почти два года она не получала из Орла писем, и больше двух лет она не видела своих родных. А теперь Орел освобожден. Снова свободен!
