что он наш земляк… Далеко не потому!
Ведь в его книгах… Ты все их читала?
— К сожалению… пока не все. А вы его читали, знаете?
— Слушай, Свет, давай на «ты», а?
Она покраснела:
— Наверно, у меня не получится… В мыслях я… — она не договорила. Подошла Лида Малышева, защебетала:
— Ой, Светланка! Клашку сосватали нынче, а я говорю: ну какой ей интерес в другую деревню-то? Ну был бы он нашенский, была б у него дворина тут…
И так далее…
…Да. Я знал этого поэта. Я познакомился с ним еще во Владивостоке, хоть никогда не видел живым. Но я читал его стихи и видел его портреты. На разных сборниках — разные позы. Изо всех — явно вырисовывался один: цепкий прищур глаз под высоким, чуть скошенным книзу лбом, прямой, почти античный нос, сильно развитая нижняя челюсть, окаймленная упрямыми бороздками с уголков широких, видимо добродушных, губ. Мне тогда показалось, что это лицо создано для поэзии; я любил Блока, Багрицкого, Маяковского. Может, и в нем виделись мне черты знакомых поэтов. Позже я убедился, что не ошибся: он был поэтом нашего времени, и я уверен, что живи сейчас Владимир Владимирович, — он первым бы подал ему руку на дружбу и единую дорогу…
А познакомились мы с ним по радио. Диктор прочел его стихи в защиту матерей, перенесших горькую людскую молву, но сохранивших жизнь своим детям, родившимся без отцов. Эти стихи были написаны сердцем, так, что поэт словно сам вырос из такого же, как я, «нахаленка»…
И я написал ему. Он ответил. А надо сказать, что ох сколько поэтов удостоили мои письма благородным молчанием, письма, канувшие в белый свет…
Так завязалась переписка. Он не был в восторге от моих стишат, но увидел в них «искру божью» и всячески благословлял эту искру, верно надеясь, что из нее когда-нибудь разгорится желанное пламя. Это он написал мне однажды, что удача ждет меня не за вторым углом, а за тридцать некоторым…
Спасибо ему! Из этого напутствия я, кажется, вовремя сделал нужные выводы!
Я следил за его книгами, много, очень много стихов знал наизусть…
…И я сказал Светлане:
— Да. Я его знаю… Не в лицо, конечно, но… Словом, вот эти книги я читал все!
— Ну и договорились!
— Договорились…
АРТАМОНОВ:
— А я те-э не бы-бы-бы… Не брр…
— Ты ко мне?! Нет, брат, проспись иди!..
Опершись о притолоку двери, он сполз на пол:
— А я нн-не пп-ойду!.. Я те-э не бр-ригадир, а мм…
— Слушай, или ты выползай отсюда по-добру, или я сейчас поднимусь и…
— Бб-бить?! Ббей! Убивай! Тт-ы сильный! Хи… А я мм-мелиоратор, пп-понял! — он пьяно заскулил: — Уд-давлюсь я!..
— Не торопись… И потом, это делается без огласки… Уезжал бы ты отсюда, а?
— А тт-ты с Еленой тут?! Она детей от меня не хочет, она фамилию мою нн-не хочет… Она т-тебя хочет!
— Может, Басова?
Артамонов вытаращил глаза, ошалелый заморгал и, казалось, отрезвел:
— Откуда… взял?
— Знаю.
— Сплетни! Бб-баба ты! — он даже встать попытался.
— Эх, мразь ты, мразь… Кого защищаешь — ее или Басова, «свата» своего? Он что — бог твой? Так за что же ты его обожествил? За Ленкины глазки? Куда лез, с суконным-то рылом?
— Я л-люблю ее! Я… я…
— Я тоже любил… Только запомни: я никогда не был с ней и не буду так, как понимаешь ты! И не изводи ее больше!.. А Басову скажи все, что о нем думаешь! Или, может, ты его любишь больше Ленки?
— Я его… Я… его нн-ненавижу!.. И… бб-оюсь… Я б его!
— Что ж ты, и родился таким! И сюда приехал таким?
— Я мм-елиоратор! Я хотел… я мог… Потом — она, Басов и… потом п-пруды пересохли…
— Земля велика, Артамонов… Не все пруды пересохли!
— Ты, значит, советуешь мне… это…
— Да, да! То самое! И чем скорее — тем лучше!
Он поднялся еле-еле, пошарил глазами по горнице:
— Где бы тут переспать до утра? Нн-не дойду я… А утром соберусь и…
— Нет уж, уволь!
Я проводил Артамонова почти до его калитки.
Давно уж прошли те времена, когда я думал потрясти мир «романом» или «романищем», когда я после первой публикации своих несовершенных стишат в краевой газете увидел себя великим писателем безо всяких на то оснований, кроме собственных домыслов. А теперь, решив стать журналистом, я вдруг понял, что общение с районной или городской газетой — это не то «газетное эсперанто», состоящее из затертых и привычных речевых оборотов, не тот суконный язык, какой я видел, листая подшивку нашей районки; это еще и трудная работа над словом, тесная связь с языком своего народа…
А в самом деле, если бы «подать» читателю того же Прохора Работкина казенным языком литературщины — не увидел бы читатель Прохора-то!.. Стало быть, нужно ценить и тот диалект, на котором изъясняется Прохор, конечно, с глубочайшим познанием нашего русского языка.
И я писал, рвал и писал снова. И надо сказать, что мои статьи и статейки проходили в той же районке со страшным скрипом, почти начисто вытоптанные стальным пером литсотрудника или редактора.
А однажды к нашему карьеру подкатил редакционный «Москвич». Редактор, пожилой уж мужчина с прилизанной лысиной «тертого калача» и покровительственными словечками «стреляного воробья», предложил мне писать настоящие… очерки.
— А я что пишу?!
— У вас богатая фантазия, которая… Понимаете, очерки нужно писать так, чтобы поменьше было этой самой фантазии, чтобы конкретно и все нашим боевым языком!.. А то вы человека иногда показываете так, что впору о нем фельетон писать, а у нас газета обязана при-зы-вать! Понимаете?
— Понимаю… Чтобы ни мне, ни вам и никому ни-че-го!
— Вот оно: молодо-зелено!.. Мне всегда «чего»! У меня каждая строчка висит вот на этой шее! — он даже повернулся и показал свою толстую «газетную» шею. — Нам нужны очерки такие, чтобы… э-э-э…
— Чтобы и земля черная, и солнышко красное, и травка зеленая… И чтобы тракторист Петров задохнулся от счастья, что ему выпало наконец в третьем поле отышачить три смены без передыху, потому что напарник загулял по причине свадьбы, и чтобы Петров на последней борозде вывалился из кабины и, теряя сознание, сказал подбежавшему газетчику: «А чо обо мне писать? Я такой же, как тысячи наших людей, и на моем месте каждый бы поступил так же… Мои прадеды пахали землю, и я никогда не расстанусь с ней!..» А газетчик, смахивая набежавшую слезу, спросил: «У вас есть мечта, Петя?» И Петя ответил бы: «Есть! Допахать четвертое поле…»
