собой.
— Скоро утро. Нам пора прощаться.
Она сорвала несколько стебельков и дала их Студенту.
— Это тебе на память, — она лукаво улыбнулась. — Думаю, что ты не забудешь женщину с цветами, как не забыл ту, купающуюся. А подсматривать все-таки нехорошо, — еще раз поддела она его и снова пристально всмотрелась в Студентово лицо.
Студент опять покраснел и споткнулся от смущения. Флора со смехом поддержала его под руку и чмокнула в щеку, отчего Студентово лицо пошло пятнами.
— Ой! Как забавно ты смущаешься! Я рада, что ты так хорошо смущаешься: значит, тебе предстоит стать сильным.
Они вернулись по тоннелю в пещеру, и Флора сразу посерьезнела.
— Может быть, мы уже не увидимся. Но, если ты очень захочешь, то наша вторая встреча может состояться. А теперь иди, а то днем у меня нельзя находиться: я теряю все свои проницательные качества, как говорит Иван.
Студент топтался у выхода, не зная, что и сказать или что сделать для этой хрупкой нематериальной женщины-цветка.
— Ну, иди, иди, — прошептала Флора и долгим взглядом посмотрела в глаза Студенту. На ресницы ее опять навернулись слезы, она всхлипнула и убежала.
Когда Огольцова Игоря Ефимовича нашли и проследили за его действиями, начиная с того момента, как он сломал ногу и не мог, естественно, двигаться как здоровый человек, стало ясно, что конец его был предопределен. И не потому, что было почти невозможным преодолеть те сорок километров, которые его отделяли от людей, от жизни, нет. Обречен он был потому, что знал — эти сорок километров он преодолевать не станет: незачем. Это был его итог: незачем держаться за то, что перестало иметь для него какую-либо цену. Как ни было страшно думать об этом, но, зная погибшего, можно было прийти к мысли, что он за жизнь не боролся.
Я представил себе эти сорок километров и ногу в самодельном лубке. Ковыляя на одной ноге с помощью палки или импровизированного костыля, я бы тащился дня три-четыре, тем более, что кое-какой запас продуктов, не считая свежей, слегка присоленной рыбы, у меня все-таки был. Первый километр, вот он, передо мной. Дойти до первого непропуска, обогнуть нагромождение валунов под отвесной высоченной стеной обрыва, а дальше дорога знакома. Но и первый и второй непропуски нужно обходить по полному отливу и в тихую погоду, иначе прибой захлестывает по пояс, может сбить с костыля и одной ноги — опора неверная. А если вода спокойна, то пройти непропуск можно по выточенному водой карнизику под самым обрывом, переступая осторожно, держась за шероховатости скалы.
Этот непропуск я бы одолел с трудом: непривычно — из неподвижности, когда мышцы успели привыкнуть к состоянию покоя, сразу освоиться в движении. Запеленатая нога отдавалась бы болью при каждом шаге, дергалась и ныла.
Передыхая каждые сто — двести метров, я медленно двигался бы и останавливался, взмокший от боли и напряжения. Затем тащился бы дальше, зная, что сегодня я должен буду пройти не меньше десяти километров. Оступаясь в сыпучем песке, я считал бы эти маленькие неверные шаги, а когда, по моим подсчетам, их набиралось не менее тысячи, я бы ложился на землю и лежал бы час или два, в зависимости от того, насколько сильно я устал и вымотался. Лежал бы столько, сколько необходимо было для того, чтобы перестало ныть избитое тело. Я бы сумел даже дотянуться рукой и зачерпнуть консервной банкой немного воды из журчащего у самой головы ручейка и смог бы попить и утолить жажду и смыть с лица потную слизь. Спустя час я бы сумел развести небольшой костерок из валяющихся рядом бочечных клепок, сухих до звона и растрескавшихся. Вскипятил бы воду в той же консервной банке и заварил бы крепчайший чай, кружащий голову своим запахом и глубокой чернотой. Я бы обильно сдобрил его такой необходимой мне сейчас глюкозой и, смакуя каждый глоток, влил бы его в себя, чувствуя, как тепло становится внутри и как прибывает сил.
Я бы представил себе, как нестерпимо сначала болит нога, потом эта боль становилась бы все глуше, все тупее, а я бы ее пересиливал, привыкал к ней, хотя вот уже вокруг ранки на коже, откуда раньше торчал краешек ослепительно белой живой кости, появляется синева, потом ткани вокруг перелома стали бы уплотняться, а края ранки стали нагнаиваться.
На второй день мне стало бы ясно, что я должен буду дойти до людей как можно быстрее, потому что на ноге начинает черт знает что делаться. Синева начинает подниматься вместе с тупой болью вверх.
Но во второй день сил у меня уже стало поменьше, это понятно: спал я урывками, мне часто приходилось выжидать, когда волна схлынет достаточно далеко от валунов, чтобы успеть проковылять этот участок до того, как она вернется: а в момент прилива мне приходилось подниматься на несколько метров вверх и тащиться по очень сыпучему и сухому песку, куда не доставал прибой; в тех же местах, которые по полному приливу одолеть было невозможно, мне оставалось ждать, ненавидящим взглядом уставившись на ленивую кромку прибоя; те маленькие, неприметные для здорового человека непропуски, которые он пробегал за несколько секунд, мне приходилось едва ли не переползать, затрачивая на них по часу и по два и испытывая нестерпимую злобу при виде языков воды, с издевательским шипением лижущих мне сапог. Срезанное ниже колена голенище второго сапога от брызг уже не предохраняло, повязка намокла, но холода не чувствовалось. Может быть, нужно было дать соленой воде попасть на рану, тогда она так бы не воспалялась. Но соль разъедала рану, и что еще хуже, я не знал.
К концу третьего дня я вышел к сопке, которую все знают под именем Колдунья, и остановился у ее подножия, где протекает речушка. Я вспомнил, что пройдено всего двадцать два километра, а впереди еще восемнадцать. Да, тот отрезок пути, который я буквально прополз, означал лишь, что пройдено чуть больше половины.
Уже не обращая внимания на то, что вода в речушке доходит мне до пояса и что я безнадежно промок, я выкарабкался на другой берег и стал в начале дуги длинного пустого пляжа, за которым меня ждал большой непропуск и перед которым метров двести берега были завалены огромными камнями.
Но мне пришло в голову, что за тем мыском, в конце пляжа, я смогу увидеть место, к которому стремлюсь. То обстоятельство, что у меня перед глазами теперь будет все время находиться далекая впадинка в береге, по которой шел подъем к дому на
