— С ним всегда какая-нибудь история, — пробурчал Пшеничный.
Я был уверен, что ему хочется отругать Уварова самыми крепкими словами и что он, конечно, недоумевал, почему капитан до сих пор не объявил Уварову приличное количество суток ареста.
И чтобы соответствующим образом настроить начальника заставы, он добавил:
— Шею намылить за это надо.
— Разговор продолжим на заставе, — твердо сказал Нагорный. — А сейчас — все сюда, — позвал он пограничников, и те обступили его. — Изучим следы рядового Уварова. Константина Лукича, — насмешливо добавил он. — Почему, скажете вы, эти следы принадлежат мужчине? Может, женщина надела мужские сапоги? А что? И размер подберет, и фасон. А размах шага? Никуда не денешься. Или угол разворота ступни. У мужчины он всегда больше. Видите? Почему молодой? Дорожка следов прямая. Старый шел бы мелкими шажками и не так ровно. У толстяка нет должного равновесия, он от прямой линии тянет то влево, то вправо. А здесь все нормально. Значит, старика и толстяка тут и в помине не было. А прошел вот такой молодец, — Нагорный бросил взгляд в сторону Кости. — А как рост определить? Длина ступни равна примерно одной седьмой роста. Измеряем. Перемножаем на семь. Видите, рост примерно метр шестьдесят девять. Как у Уварова. Шел без груза. А вот если бы он тащил на себе, скажем, рацию, он бы ноги пошире расставлял для упора. Давность следа известна. Все знаете, когда Уваров из наряда вернулся. Вот и вся наука. Не первый раз слышите. Тренировка нужна. Плохой следопыт — все равно что слепой человек.
— Скажи пожалуйста! — восхищенно воскликнул Хушоян. — Я тоже так думал.
— Берите коней — и на заставу, — приказал Нагорный Пшеничному. — А мы пешком. Ну, и Уваров с нами. Ему пешком полезно, будет время подумать.
Мы двинулись в обратный путь. Позади нас плелся хмурый Костя. Нагорный шел молча, будто забыл и про меня, и про Уварова. Лишь один раз он приостановился и, обернувшись к Уварову, пообещал:
— Я еще про твои фокусы Зойке расскажу. Пускай повеселится.
Костя не вымолвил ни одного слова в свое оправдание. На лице его выступили капельки пота. Но веснушки проступали все так же отчетливо.
Мы подошли к большой лужайке, окруженной веселыми молодыми березами. Ветер уже успел разметать тучи, и небо прояснилось.
Стояла та пора лета, когда земля украшает себя полевыми цветами и лежит счастливая, зная, что люди любуются ее скромной, неяркой красотой.
Я попросил у Нагорного бинокль и, сняв очки, на ходу время от времени смотрел в него. Все, что было не под силу увидеть невооруженному глазу, что казалось далеким от нас, окутанным легкой дымкой тайны, бинокль приближал, делал доступным и ясным. Сперва я направил его на вышку и увидел на ней лобастого плечистого пограничника. В густой неразберихе темно-зеленых крепких листьев кряжистого дуба, обособленно и независимо стоявшего на опушке и словно намертво вросшего в землю, разглядел старое, полуразрушенное птичье гнездо. Потом в поле моего зрения попал веселый золотистый подсолнух.
Окуляры бинокля спешили дальше, нетерпеливо перескакивая с одного места на другое, и неожиданно наткнулись на двух человек — мужчину и женщину, которые медленно брели по траве, поднимаясь на пригорок. Женщина была в легком светлом плаще с откидным капюшоном. Широкополая капроновая шляпа не могла спрятать пышных золотистых волос, пронизанных вспыхнувшим лучом предзакатного солнца. Время от времени женщина нагибалась, чтобы сорвать цветок, и тут же, стремительным изящным движением поворачивалась к мужчине, чтобы показать свою находку.
Мужчина был чуть ниже ее. Он шел непринужденно и легко. Грива черных волос свешивалась с непокрытой головы на воротник светло-коричневого костюма. Что-то металлическое время от времени резко сверкало на его пиджаке и тут же погасало.
Я засмотрелся на них, но вдруг понял, что они идут совсем близко от линии границы.
— Это свои? — обратился я к Косте, передавая ему бинокль. — Или, может, на мое счастье, нарушители?
Костя посмотрел в ту сторону, куда я ему указал. Я ждал ответа, но он нестерпимо долго молчал.
— Ну что? — не выдержав, рассмеялся Нагорный. — Вот товарищ Климов и скажет: «Что за молчуны эти пограничники?» Видно что-нибудь? Или плохому наблюдателю и бинокль не помощник? Можете вы доложить, свои там или чужие?
— Могу, — почему-то смущенно и тихо ответил Костя.
— Так докладывайте! — терпение Нагорного, кажется, иссякало. — Смотрите, мы же сгораем от любопытства.
Костя неуклюже выпустил из рук бинокль, и он раскачиваясь, повис на ремешке, перекинутом через его голову.
— Ну? — напустился на него Нагорный. — Кого вы там увидели, черт побери?
— Да там… — несмело начал Костя и вдруг добавил решительнее и тверже: — Ну это, режиссер…
— А женщина? — не выдержал я.
Костя не ответил, будто не расслышал моего вопроса.
Нагорный нетерпеливым движением забрал у Кости бинокль, приник к окулярам, но тут же, оторвав его от глаз, обернулся ко мне.
— Не везет вам, товарищ Климов, — вызывающе сказал он. — Нет нарушителей. И нет происшествий. Спокойная жизнь.
И он вдруг резко ускорил шаг.
Через несколько дней я уже имел некоторое представление о пограничной службе, познакомился с участком, который охраняет застава, с жизнью пограничников. Застава жила хорошей, дружной семьей. Народ был здесь приветливый, скромный, веселый, и я не чувствовал себя чужим. Правда, первое время, как это обычно бывает, люди ко мне присматривались, но я держал себя со всеми просто, как равный с равными, и ко мне быстро привыкли. Однако мне надоело быть в роли наблюдателя, и однажды я сказал Нагорному:
— Дайте мне работу. Пошлите в наряд.
— Ну нет, рано, — возразил он. — Всему свое время. Со мной — пожалуйста. А так присматривайтесь пока.
Это было несправедливо. Я был свидетелем того, как Нагорный целыми ночами пропадал на границе, потом появлялся в конюшне, чтобы показать новичку, как надо чистить коня, днем на политзанятиях водил указкой по карте, рассказывая, какие страны входят в агрессивные блоки, успевал попробовать гречневую кашу и выговаривал повару за то, что тот слабо поджарил крупу и потому вышла размазня, по вечерам играл с солдатами в волейбол и, как ребенок, радовался каждому удачному мячу.
Находясь с людьми, он оживал, был со всеми общителен, иногда шутил, но, оставшись один, мрачнел, становился задумчивым. В такие моменты мне было искренне жаль его.
А дни шли, и я узнавал о людях все больше и больше.
Проснувшись как-то на рассвете, я услышал незнакомый девичий голосок, доносившийся со двора.
— Ты чего в такую рань? Красотка спать не дает, что ли?
Девушка говорила вроде бы сердито, но чувствовалось, что веселые нотки пересиливают строгость. Ее, видимо, так и подмывало сказать что-нибудь насмешливое, озорное.
— Брось смеяться, — ответил ей хрипловатый юношеский голос.
Голос этот был незрелый, тонкий, но паренек что есть силы старался придать ему басовые оттенки, точно молодой петух.
— А я смеюсь, что ли? — хихикнула девушка. — Красотка еще даст тебе жизни. Вовсе спать перестанешь.
Я никак не мог понять, о ком идет речь. Вероятно, девушка ревнует его к какой-то местной красавице.
— Еще о ней слово скажешь — отлуплю, — самым серьезным тоном пригрозил парень, и тут я наконец понял, кому принадлежали эти слова. С девушкой разговаривал Костя Уваров.
— Ой ли! — задорно воскликнула девушка. — Я тебе жена, что ли?
— Что ли, что ли, — передразнил ее Костя, и тут же послышалась веселая возня.
Я сел на постели. Нагорного уже не было. Дверь во вторую комнату, где спали Мария Петровна и Светлячок, была плотно прикрыта. Я потянулся к окну, стараясь увидеть, с кем это ни свет ни заря болтает Костя. Но все окно закрывал взъерошенный куст шиповника. Ночью над заставой пронесся ошалелый дождь, разгульно плясала молния, и дождевые капли все еще падали с листьев. Казалось, они чувствовали, что еще немного — и появится солнце, которое не даст им так привольно наслаждаться утренним сыроватым холодком, и спешили спрятаться подальше. Так и хотелось подставить ладони под эти чистые студеные капли.
— А что я тебе забыла сказать, Костя, — снова послышался девичий голосок. — Поступай к нам на ферму, что ли? Валентина возражать не будет. У тебя теперь опыт, с тобой соревноваться можно. Вместе Америку по молоку перегонять будем.
В ответ раздался громкий шлепок.
— Дурачок, меня теперь никто любить не будет, — взвизгнула девушка и вдруг спохватилась: — Тише, скаженный, гостя разбудим. Спит, как на курорте.
— Какого еще гостя?
— Да ты что, не видел? Не старый еще, а в очках. И гимнастерка как у тебя, солдатская. Климов.
