ты говоришь!.. Случилось что?
Она встала:
— Пойдем…
…Шли молча. Луны не было. Я знал, что она зашла, что уже поздно, но хотелось, чтобы она была, хотелось видеть лицо Светланы…
И не было слов. Лишь недоброе предчувствие сжимало горло, да худенькое плечико Светланы под моей шершавой ладонью. А вот и ее дом. Я остановился.
— Пойдем дальше! — тихо сказала она. — К тебе пойдем…
— Да ты что, Свет? — у меня почти пропал голос.
Но она уже решительно шагнула вперед, чуть ли не силой увлекая меня за собой.
— Свет, а Свет, может, отец что? Может… Ленка?
Она вздрогнула, но промолчала. Еще через несколько шагов спросила:
— Ты один… дома живешь?
— Ну ты же знаешь…
Опять шли молча. У меня до боли обострился слух, но я слышал только верещанье сверчков, оглушающе-громкое…
…У своих ворот я попытался остановиться, но она сама открыла калитку.
Зашли в комнату, в темноту — она вдруг положила мне руки на плечи, плотно придвинулась ко мне, вздрагивая плечами, коленями, животом, вся теплая, немыслимо кровная, родная… Я обомлел под мягкими толчками ее слабых грудей, я знал, что она сейчас уйдет. И вдруг почувствовал, что у меня на груди взмокла рубашка от ее слез, горячо прилипла к телу — чуть оторвав ее от себя, я стал срывать губами солоноватые капельки неупавших слезинок.
— Понимаешь, отец… он ненавидит тебя! Он… А тут еще эта… твоя… его…
Она опять замолчала, потом резко шагнула назад. Я не видел — чувствовал, что она прошла и села на кровать, услышал, как скрипнули пружины. Сказала, как позвала:
— Ну и пусть… Ты где?
Меня качнуло, а может, я просто вздохнул. Темнота была густа, и в этой темноте а не стоял — висел в воздухе, расплывался, заполняя собой горенку от пола до потолка. В ушах позванивало, во рту было сухо.
— Слушай, Свет… Она не моя давно!.. А Басов… Трудно ему, понимаешь?
— Где ты?
— Слушай… А я знаю, как ты сейчас сидишь!
— Знаешь?! Ничего ты… не знаешь! Иди сюда…
Я сделал несколько неверных шагов, неуклюже примостился рядом. Она по-детски обвила мою шею ладонями:
— Мне тебя… поцеловать хочется…
Я почувствовал, что улыбнулся глупой, мальчишеской улыбкой. Я даже испугался: слишком все просто у меня получалось.
— Нет, нет, Светка… Ты мне ничем не обязана… — И тут же ощутил прикосновение ее губ у себя на щеке…
Потом уж я был не в силах справиться с собой — у меня закружилась голова от близости ее, от губ ее… Показалось, что я ждал этого мгновенья целую вечность и знал, что мне все равно не справиться с собой…
Я стал целовать ее по-мужски сильно, настойчиво, прямо в губы. Я ни о чем не думал. Лишь целовал непрерывно, повторяя только ее имя: Светланка, Светка, Светланочка…
Я положил ее на кровать, что-то пытался делать с ее одеждой: руки не слушались. Она молчала, покорная и тихая…
И вдруг я крепко зажмурился и увидел лес, солнечный ветер в листьях, свою луговину и как она уходила куда-то от этого леса и зелени…
Я поднял ее на руках, закружил в темноте по комнате, натыкаясь на стулья… А потом снова положил на кровать. И слабый, неожиданный стон словно пробудил ее, и она резко оттолкнула меня, мои руки, такие нахальные. И уж хрипло и властно потребовала:
— Свет! Свет же!..
И когда я включил его, она сидела, забившись в угол кровати, вся дрожала и умоляюще, но все так же властно шептала:
— Не сегодня… Не сейчас… Не надо!..
Не глядя на нее, я сел рядом и стиснул голову руками: под пальцами тяжелыми и частыми толчками била кровь. Я считал эти удары и чувствовал страшно непривычную тяжесть во всем теле…
Уже у дверей Светлана торопливо сказала:
— Прости меня… Ты меня должен бы понять!.. Я… люблю тебя, но сейчас мне плохо — это пройдет… Прости и не провожай меня!..
И была еще одна долгая ночь…
И опять было удивительное утро бабьего лета, одно из тех, что не способны подарить земле ни весна, ни лето. Теплая и прозрачная синева была так высока, что высоты этой, казалось, не сможет достичь даже всесильное солнце. Пронзительно светлы и ясны были дали, все просматривалось до бесконечного далека, но не было в этом далеке привычного марева — оно растворилось в прозрачности воздуха, не замутив этой прозрачности, но все-таки существуя в ней. Степь убежала за горизонт, неистовый свет лился над нею неспешно и бесконечно, словно для того только, чтобы понять было: ведь вот и пусто и равнинно, так что сразу не за что и зацепиться, а все равно великолепно и неповторимо!
А по Лебяжьему с самых краев все ближе и ближе то там, то здесь могуче вздымались тополя, вынося в небо кованое золото крон. А вот и Блестянка, нежно обласканная песчаными отмелями, серебрится широкой лентой по заливным лугам, незаметно переходящим в реку, что и не понять, где кончаются луговые, а где начинаются водяные травы…
Вглядишься, сольешься с природой и вдруг поймешь, нет, ощутишь то, что народился заново, что я — частица всего окружающего, что все только начинается: и я, и природа, и жизнь…
Двенадцать ступенек До библиотеки на втором этаже. Сейчас я зайду в читалку и скажу ей все!..
За картотекой сидела Лида Малышева.
— Лида?! А где… Светлана?
— А Светланка уехала!
— Куда?
— В отпуск вроде, а куда — не сказала! Она так быстро, так быстро все решила, что я и не думала-то! Я говорю: «Свет, чо ты лотошисся? Отпуск-то хорошо в августе брать, когда арбузы, когда дыни…»
— А тебя она когда уговаривала… за нее… побыть?
— Неделю назад! Она и в район ездила! А чо?
— Ничего… До свиданья, Лида!
ТОМЫШЕВ:
— Проходи, Эдуард, ты как раз по делу!.. Садись! Как думаешь…
— Николай Николаевич, мне нужно уехать!
— Куда это?! — удивился Томышев.
— Мне нужно уехать! Дня на три…
— Да вы что — сговорились? Ну, Светлану я понимаю…
— Где она?!
— Нн-не знаю… — растерялся Томышев. — Что отпуск взяла скоропалительно — знаю, а куда… Извини, брат! — он развел руками.
— Басов сейчас у себя?
— Ты вот что, моряк! — Томышев нахмурился. — Ты дров не наломай! Зачем он тебе?
— Нужен!
— Нет, не нужен!.. Не до тебя ему, да и тебе до него… Знаю я… «Давно… Помолчу о Басове…»
— Вы что-то хотели спросить, Николай Николаевич? — через силу улыбнувшись, сказал я.
Томышев улыбнулся тоже:
— Это другое дело… Как думаешь, Виктор Малев — сможет ли он возглавить правление
