— Ничего, пройдет. Пьяный, не чужой.
— С тобой не сговоришься… Иди прямо лесом, на поле нечего делать. И больше такой не появляйся!
Христина шла от болотца обратно к полю. Шла нарочно медленно и думала, что если пойдет так до поля, то разгоряченное лицо остынет, и Куковкин не подумает ничего серьезного. И вот тут сама невольно подумала, что серьезного и нет ничего, что признания Борденкова — пьяная блажь. Проспавшись, он посмеется, потом пойдет рассказывать веселое приключение.
Она представила, как будут смеяться, какие при этом будут говорить слова, шутки и с какими потом ухмылками будут оглядывать ее, — и ее охватил такой стыд и страх, какого она еще не знала. Руки, ноги и спина ослабели, во рту стало жарко и сухо.
Некоторое время она стояла, позабыв о себе, и прислушивалась, не смеется ли Борденков, который не успел еще уйти далеко. Но только кусты шуршали однотонно и негромко, как шуршит пересыпаемое зерно. Вспомнив о себе, Христина удивилась, что не плачет и даже не может заплакать почему-то. Лесом, минуя поле, она ушла домой и закрыла комнату на замок.
Вечером прибегали и стучались к ней девочки Куковкина, потом приходил Вакуров, она не открыла и не откликнулась, а когда на другой день пришел Борденков, не открыла и ему. Он знал от Куковкина, что Христина дома, иногда слышно, как она ходит, как булькает вода, наливаемая из графина в стакан, и решил, что его не хотят видеть.
Потом каждое утро, выходя на работу, Христина жаловалась на головные боли и одевалась, как больная: и в жаркие июльские дни ходила в платье с длинными рукавами, с глухим воротом, голову и шею кутала большим осенним платком, чтобы свалить на болезнь и свой усталый вид, и рассеянность, и нежелание встречаться с людьми. Избегая их, она зорко наблюдала за ними со стороны и старалась угадать, знают ли они что-нибудь. Понять было трудно.
Чтобы не оказаться застигнутой врасплох, Христина решила пойти опасности навстречу и начала собираться в город. Тут она действовала как бы не по своей воле, а точно какой-то более мужественный и опытный человек подсказывал ей. Он посоветовал навестить Коровина, он выбрал вот этот поздний час, когда город ложится спать и риска встретить Борденкова меньше, он подсказал одеться по-праздничному и взять гагарье крыло — подарок Большого Сеня, он научил, как надо отвечать на вопросы и что спрашивать самой. Ободряемая им, Христина храбро, безразлично ко всему прошла мимо дома, где жил Борденков.
Коровин сидел на скамеечке у мерзлотного домика.
— Давно пора, давно, — сказал он и радостно тряхнул Христине руку. За все время в Игарке он видел ее раза два, и то мимолетно. — Вот спасибо! И я порывался к вам, да все некогда, опутан. Сегодня вот на скамеечку выполз, и здесь контора получилась. Кто о печках, кто о дорогах…
— Я всего только проведать. О деле ни слова. Не погоните?
— Ну, что вы!.. И о деле можно. Здесь всегда можно, здесь и солнышко всю ночь работает.
— Сегодня у меня праздник. Сегодня я гуляю, навещаю друзей, радуюсь.
— Вижу, вижу. — Коровин окинул глазами праздничный наряд Христины. На ней были шелковое фиолетовое платье, лаковые туфли, шляпа из желтоватой соломки, в руках пестрое гагарье крыло вместо веера.
— Как вы, такая, шикарная, ухитрились пройти по нашей хляби? — удивился Коровин.
— Перелетела. — Она помахала крылом. — Я не шучу. Оно волшебное. За рекой в Старой Игарке живет остяк Большой Сень. С виду он настоящий кудесник: весь белый, сгорбленный, носит платок, у пояса такой особый нож. Я уверена, что он — шаман. Привозит недавно рыбу, встречает меня и спрашивает: «Девка будешь?» — «Девка», говорю. «А у меня парень есть. Приеду сватать тебя». Я говорю, что замуж мне рано и некогда, молода еще и надо работать. «И парень не стар». И вот, что ни встреча, зовет: «Приезжай да приезжай. Привыкай к парню!» И всегда привозит что-нибудь в подарок: рыбу, гусей, гагар. Отказаться нельзя, обида кровная, я и взяла это крылышко.
— И улетела вместо того берега на этот.
Христина развернула крылышко и низко склонилась над ним, в словах Коровина послышался ей намек, и вся храбрость, собранная с таким трудом, оставила ее. Она понимала, что заниматься крылом долго нельзя — и невежливо и можно вызвать у Коровина новые подозрения, — но в то же время боялась поднять голову.
— Чем вы заинтересовались так? — спросил Коровин.
Христина молча подала ему крыло. Теперь склонился над ним Коровин, а она сбоку наблюдала за его лицом и вслушивалась в тон его слов: «Любопытно… Развернешь, получается один рисунок, а сдвинешь немного, и уже совсем другой». И лицо и тон у Коровина были обычны.
— Любопытно. — Он вернул крыло, поднялся. — Я поставлю чай.
— Для меня не надо. Чаевничать я приду в другой раз.
— Чем же угощать вас? Кроме чая, ничего нет. Придется, как Борденков, заводить орешки.
Христина и сама не ожидала той смелости, какая появилась у нее, уже не скрывая своего интереса к Борденкову, она спросила, как закончилась у него история с актом.
— Акт пойдет в печку. Все остается, как было. Мы тут сходимся каждый вечер, нас тут целое гнездо. — Коровин показал Христине чертежи, диаграммы, зарисовки. — Видите, что натворили? И вы напрасно сидите на своем острове совой-отшельницей. Заходите к нам почаще, запросто. Конев с Борденковым — отличные ребята. Ну, а я лучше всех. — Он посмеялся. — Жди, когда похвалят другие. — Прощаясь, опять говорил: — Заходите, будем рады.
Христине стало легче, у нее появилась надежда, что о встрече с Борденковым у лесного болотца никто не знает.
Черных Алешка рыл котлован для фундамента, лопата упиралась во что-то твердое. «Наверно, кокорина», — подумал он и сердито разбросал по сторонам талый грунт, лопата упиралась не в кокорину, а в мерзлоту.
— Ну и сторонка… июль, а в земле мерзлоть. На этаком деле много не заработаешь. — Он засучил рукава и принялся бить мерзлоту ломом. Лом стонал, крошки мерзлой глины секли Алешке лицо, сыпались за воротник, там, под рубахой, таяли от горячего Алешкиного тела, на рубахе проступили рыжие грязные пятна.
«До полудня авось проломлю ее, окаянную, доберусь до талого, а после полудня наверстаю», — рассуждал он и работал без отдыха. Долбил до полудня, долбил и после, весь день, а конца мерзлоте не было, и по тому, как гудела она под ломом, догадывался, что конец далеко еще.
Дома вся семья была за столом, ждали его, чтобы начать ужин. Обедать, ужинать у Черных всегда начинал старший, он отхлебывал первую ложку. В Казахстане это делал отец, в Игарке это право перешло к Алешке.
Секлетка двинулась к Алешке с полотенцем и ковшом воды, Дарья Гавриловна открыла чугунок с ухой, начала переливать уху в блюдо, маленькие схватились за ложки.
— Начинайте без меня, я не буду. — Алешка отстранил жену и прошел за занавеску. Жили они уже не в кирпичном сарае, а в балаганчике, какие раскидывают на лугах во время сенокоса. У Алешки с женой был свой уголок за занавеской.
Как был во всем грязном, Алешка повалился на кровать. Секлетка склонилась над ним.
— Что с тобой?
— Муторно, — простонал Алешка.
— Ой! Что это на рубахе?
— Пот кровавый.
Она откинула рубаху, оголила Алешке спину.
— С чего это вздумал пугать меня — пот кровавый… грязью зашлепано. А ты бы поосторожней!
— Замолчи! — Алешка оттолкнул Секлетку, потом схватил за руку, пожаловался: — Начинается царство небесное… Долбил, долбил ее…
— А ты, дурак, радовался. День и ночь светит солнышко, — подслушав Алешкины жалобы, сказал отец. — Понимаешь теперь, зачем волокли нас сюда. Утопить, пристрелить — больно легко. Вот и привезли, чтобы на мерзлоте погубить, с мукой; сперва все жилы повытянут, а потом и косточки в мерзлоть сложат. — Отец отхлебнул ложку ухи. — Жварь, мелюзга! Может, последний разок едим.
Утром Алешка отыскал и привел к яме Борденкова.
— Негожее это место, ставь на другое. — Показал ладони. — Погляди мозоли-то, как старинные рублевки. Вот до чего бил окаянную.
— Напрасно бил.
— Как так напрасно, есть же где-нибудь под мерзлотью талик?
— Где-нибудь есть, а где не знаем. Мерзлота наша глубокая и вечная.
— И летом, в самую жаркую пору?
— Говорю, вечная, тысячи лет такая. Бить ее бесполезно, не пробьешь. Ты по-другому управляйся с ней, дойдешь до мерзлого, разводи в яме костер. Хватит мерзлоту огоньком — и расползется она в жижицу. Вычерпай жижицу и — снова костер. По-сибирски это называется идти пожогом.
Пошел Алешка пожогом, и, как сказал Борденков, в яме скоро образовалось талое болотце, вычерпал его, подсчитал, оказалось, что за день заработал восемь рублей.
«Вот она, мерзлота-то, какая забавная! Одно непонятно, зачем разогревать ее, дрова тратить. Неужели не хватает талого места?» Когда отец снова заговорил, что сперва вытянут жилы, а потом и косточки сложат в мерзлоть, Алешка услал Дарью Гавриловну к Секлетке в больницу — выдумал дело — и сказал отцу:
