Шла зима, и возведение корпусов стало первоочередным делом. К обеду из многих траншей показалась уже на поверхность каменная кладка фундамента, и стали вырастать кирпичные стены. Впереди шел инструментальный цех, и уже после обеда вдоль линии установленных станков этого цеха я увидел с северной стороны стену.
На гребень стены взобрался начальник; противостоя ветру, он вышел на средину и между двумя кирпичами водрузил широкое красное знамя на коротком древке.
Это была небольшая, боковая стена, высотой не более четырех и длиной не более двенадцати метров, но это была первая стена, и это была стена посреди тысячекилометровых диких просторов мертвой Голодной степи. Возведение этой стены было волнующим событием.
Ветер валил начальника с ног, ветер норовил сдуть его прочь с узенькой, в полтора кирпича, стены, грозился разбить ему голову, сбросив с четырехметровой высоты на кучу камней. Но начальник широко расставил ноги и крепко уперся ими в непросохший цемент. Он поднял руку, он хотел говорить, очевидно должен был состояться митинг, — и все затихли, все подошли поближе.
— Фашисты надвигаются на нас! — закричал начальник, но ветер обрывал его слова у самого рта и кидал только к тем, кто стоял далеко, а ближние должны были понимать оратора по одному движению губ.
— Пусть эта стена, — прорвался все-таки голос начальника сквозь напор ветра, — будет стеной, через которую не переступить фашистам.
В это мгновение ветер сорвал с головы начальника шахтерку-бретонку. Он махнул рукой и стал спускаться со стены.
Стена, если хотите, может быть символом моей творческой жизни.
Сколько стен возвели строители по моим расчетам. Эти стены дали приют тысячам семей, укрыли их от ветра, непогоды и стужи, дали им семейный уют и рабочее место. Смысл моей жизни заключался в творческом труде.
И вот двадцать лет моей жизни — труд, творчество, горение — все пошло прахом. Смысл моей жизни лежит во прахе и руинах…
Отроду я чувствую органическое отвращение ко всякому разрушению. Дух разрушения всегда был мне чужд. Разрушенный дом будит во мне протест и тревогу. Когда я вижу сломанный стул, я беру молоток и забиваю гвоздь в сломанную ножку. Я не могу разрушать и уничтожать. Я могу только создавать и строить.
Но вот передо мною высится возведенная героическими усилиями первая стена в Голодной степи — величественный символ упорства моего народа в обороне, — а я чувствую, что не могу возводить стены, не могу строить. Меня томит жажда отплаты и мести за разрушенную жизнь…
Майбороду я увидел только через два дня. Двое суток монтажные бригады не покидали своих рабочих мост. Они монтировали станки и ночью, при свете луны. Я встретил Майбороду около палатки, — за дюнами для монтажников разбили военные палатки и к полотнищам их с наветренной стороны привалили песок. Майборода почернел, и глаза его от бессонницы горели лихорадочным огнем. Он не остановился, увидев меня, а направился прямо к своему матрацу.
— Послушай, — сказал Майборода, усаживаясь и тотчас закрывая глаза, — ты как себе хочешь, а я пойду. Шоферы рассказывали сегодня, что на станции, у уполномоченного, можно записаться в партизаны. К партизанам на оккупированную территорию будут забрасывать на самолетах. Ты как себе хочешь, а я пойду. С этой партией станков мы уже управились…
Он собирался еще что-то сказать, но непобедимая усталость одолела его, — голова его упала на грудь, он покачнулся и грянулся навзничь, точно сраженный пулей в сердце.
Я подергал Майбороду за рукав, потом потряс его изо всех сил, — я хотел узнать поподробнее о партизанах, мне надо было хорошенько расспросить его, но Майборода спал глубоким сном и похрапывал с присвистом.
Всю ночь я бродил вокруг палатки Майбороды, кутаясь в свой плохенький дождевичок. Нежданная зима покрыла степь густым инеем. Ветер срывал иней, и вперемешку с песком неслась колючая морозная пыль. Пыль секла лицо и ледяной стрехой оседала на бровях. Луна полнилась в небе — было светло, как днем, и пустыня жила странной, чуждой ей жизнью. За дюнами, на заводской площадке, кипел муравейник женщин, облепивших стены корпусов. Они клали кирпич к кирпичу, заливали жидким цементом, и цемент на морозе тут же схватывался, и пальцы покрывались ледяной корой. По ту сторону дюн, ближе к реке, земля на много верст дыбилась, изгибалась, вздымалась, словно оживало, возвращалось к жизни старое, мертвое кладбище. Бригады землекопов зарывались глубоко в грунт, выбрасывали землю, прокладывали траншеи, — они рыли землянки, чтобы в страшной зимней мертвой пустыне поселить под землей живых людей. Здесь предстояло расселить рабочих завода, которые должны были постоянно находиться при заводе и не могли после работы каждый день возвращаться в селения, расположенные у железнодорожной станции. Подземный блиндаж, обыкновенный фронтовой блиндаж — здесь, в Голодной степи, был признан наилучшим временным жилищем: летом ветер будет катить через него песок, зимою — снег, под землей же будут сохраняться чистый воздух и тепло. В твердой целине пустыни долбили шурфы, закладывали тол и взрывали глыбы нетронутого извечного прагрунта. Затем землекопы выбрасывали рыхлую землю и, выровняв ямы, клали сперва деревянный настил, а сверху слой выброшенной из глубин глины, не пропускающей воду, и, залив настил едким цементом, засыпали его песком. Над поверхностью должна была возвышаться только дымовая труба подземного жилища. Лес труб и улицы между ними — таким в пустыне, на берегу реки, должен был быть рабочий поселок.
Я слонялся между траншеями, пока до моего слуха не долетал долгий сигнал автомобильного гудка, — это подрывник подавал сигнал, что сейчас произойдет очередной взрыв. Тогда все землекопы с лопатами и кирками стремительно выскакивали из ям и разбегались по степи, — и я бежал вслед за ними. Через минуту вверх поднимался столб грунта и песка, на высоте трех метров он, под напором ветра, уносился прочь песчаной тучей, словно вырвавшись из пушечного жерла, и оглушительный взрыв, коротко ударив в твердый вековечный грунт пустыни, тотчас отражался возмущенными волнами реки.
После каждого взрыва я снова направлялся в палатку, но Майборода спал, и никакая канонада не способна была разбудить его.
Наконец, усталый и иззябший, я поплелся к пристани — погреться у разведенного стариком костра.
Матвей Тимофеевич спал на согретой земле, завернувшись в свой кожух, однако, заслышав мои шаги, тотчас проснулся.
— И чего бы это я шатался? — сердито встретил он меня. — Никакого покоя нет с вами, тут уже три раза приходили от начальника, велено немедленно явиться, сейчас же, ночью.
Я бросился назад, в степь, к заводской площадке. Луна уже катилась к горизонту, и тень моя бежала по степи на много метров впереди меня.
Начальника я нашел за стенами инструментального цеха. Там было тихо. Он стоял, прислонившись к только что возведенной, еще не просохшей стене, и дремал, а перед ним сгрудилось около полусотни женщин с мешками и узлами. Пожилая женщина в кожанке и красном платочке — такими рисовали боевых женщин в гражданскую войну — держала к толпе речь. Это была новая партия завербованных на строительство, их только что привезли со станции, из эвакуационных эшелонов.
Начальник сразу очнулся, как только я подошел к нему.
— Ямы получаются слишком широкие, — сказал он мне так, точно продолжал только что прерванный разговор, точно я сам должен был знать, о чем будет идти речь. И как это ни странно, я действительно сам понял, в чем дело: ямы слишком широки, а потолочины коротки. — Разумеется, достаточно поставить посредине два-три стояка, перебросить балки и крепить настил на две стороны; но я мог бы принять ваши предложения. Блиндаж не только должен быть правильно построен в техническом отношении, он должен стать удобным жилищем, со всем возможным комфортом: люди будут жить там до конца войны. Найдите способ усовершенствовать подземное жилище, — пусть это будет новое слово в архитектуре. Подземное жилище на десять — пятнадцать человек — такова ваша задача.
— Слушаю, товарищ начальник, но…
— Ступайте, — сказал начальник. — Завтра к вечеру представьте мне ваши предложения. Скажите начальнику кадров, чтобы он оформил вас в качестве архитектора жилищного сектора. Спокойной ночи… — Он приложил руку к козырьку. — Я тоже харьковчанин, — прибавил вдруг начальник, неизвестно почему и зачем. Он бросил на меня короткий дружеский взгляд, но тут же смутился и отвернулся. Он подошел поближе к толпе женщин, намереваясь, очевидно, выступить с речью.
Разговор со мною был кончен, я мог уходить. Теплое чувство залило волной мое сердце, мне очень хотелось пожать начальнику руку.
Женщина в кожанке сказала:
— Товарищи, сейчас выступит начальник строительства.
