На мгновение Василий вдруг ощутил щемящее чувство одиночества.
«Как это сказал старик? Без хозяйки дом не дом…»
Весь вечер Зубов бродил по берегу. Слегка пригнувшись, он всматривался в темную гладь реки, слушал однообразный гул воды на плотине, курил, присев на холодный песок. Потом он замерз, побежал домой и, наскоро поужинав, сказал Марфе:
— Я скоро приду, вы дверь не закрывайте.
— Куда ж это вы так поздно? — усмехнулась Марфа.
— К Егору Ивановичу, — не думая, ответил Зубов.
Он накинул шинель и, не оглядываясь, пошел к Груне.
5
Ивана Никаноровича не было дома. Разложив на стульях стопки белья, Груня гладила. Между окнами, на фанерной подставочке, отбрасывая на скатерть желтый круг света, горела лампа. Груня набирала в рот воду, старательно опрыскивала чуть пересохшее белье и, тронув мокрым пальцем горячий утюг, разглаживала полотенца, наволочки, простыни, носовые платки.
У ног девушки с мурлыканьем терся толстый кот Бунька с ободранным носом. Груня поднимала утюг и, наклонившись, напевала Буньке что-то невнятное.
В окно негромко постучали.
— Кто там? — спросила Груня.
— Это я, — услышала она голос Зубова.
Груня кинулась к двери.
Зубов вошел в комнату, поздоровался, снял шинель и присел на стул.
— Ну, как живешь, Грунечка? — спросил он, не зная, с чего начать.
— Хорошо, Вася, — ответила девушка и засмеялась. — Вот глажу и пою песни Буньке.
Василий улыбнулся.
— А я по тебе соскучился.
— Правда?
— Честное слово. Мы ведь встречались вчера, а мне кажется, что я тебя год не видел.
Он поднялся, взял Грунину руку, повернул ладонью вверх и поцеловал.
— Пойдем погуляем, Грунюшка, — шепнул Василий, — мы давно уже не гуляли вместе.
— Пойдем, только надо отца подождать…
Не договорив, Груня вскрикнула и рванулась к столу.
— Что ты? — испугался он.
— Разве не видишь? Забыла утюг принять и сожгла наволочку…
Она убрала утюг на плиту, свернула прожженную наволочку и с видом заговорщицы сунула ее куда-то за книги.
— Отец идет, калитка стукнула.
В комнату вошел Иван Никанорович. Увидев Зубова, он вежливо поклонился, помыл на кухне руки и сказал дочери:
— Ну, хозяечка, чем ты меня сегодня кормить будешь?
— В духовке стоит обед, — весело ответила Груня, — сейчас подогрею.
Зубову показалось, что Иван Никанорович в последнее время как-то раздобрел, стал гораздо спокойнее и держался с достоинством, чего у него не было раньше. Даже в голосе его появились новые, гораздо более твердые и уверенные нотки.
— Вы, кажется, довольны, что перешли в рыбцех? — спросил Зубов.
Иван Никанорович аккуратно причесал тронутые сединой жидкие волосы.
— Как вам сказать, Василь Кириллыч, — задумчиво протянул он, — я не то что доволен, а, прямо сказать, человеком стал. Тут ведь совсем другая работа. Ни с кем не ругаешься, никого не обижаешь, и тебя никто не обижает. Стоишь себе возле весов, рыбу вешаешь да квитанции людям выписываешь. И людей кругом тебя много, и от непогоды ты укрыт. А вы ведь сами знаете, какое у меня здоровье.
— Вот видите, — улыбнулся Зубов, значит, я напрасно задерживал вас.
— Выходит, напрасно…
Груня подогрела обед, набросила на плечи жакетик и сказала отцу:
— Мы на минутку выйдем, батя…
Они вышли на улицу, но Груня не вернулась ни через минутку, ни через час.
Целую ночь бродили они по тихим улицам станицы, потом спустились к реке и долго сидели на опрокинутой лодке. От реки тянуло влажным холодом, и Груня призналась:
— Я замерзла, Вася…
Зубов снял шинель, укутал ее, усадил на колени и, прижав к себе, стал целовать…
Уже рассветало, когда они поднялись и пошли вдоль берега.
Было тихо. На мелких береговых лужицах серебрилась игольчатая кромка первого льда. Под ногами мягко шуршали отсыревшие за ночь, тронутые инеем листья. У причала, там, где стояли рыбацкие лодки, кто-то зажег костер, и оттуда вместе с дымом несся крепкий запах смолы.
Закуривая, Василий нечаянно вынул из кармана ключ, засмеялся и сказал, посмотрев на бледное Грунино лицо:
— Хочешь, Грунюшка, я покажу тебе свой дом?
— Разве его уже поставили? — удивилась Груня.
— Да, вчера закончили…
Они поднялись на крутой берег, свернули по тропинке в лес и вышли прямо к белеющему невдалеке домику.
В стеклах дома багряно светилась утренняя заря.
Василий замедлил шаги и протянул Груне ключ:
— Ну, дорогая хозяйка, входи…
— Что, не будем ждать зимы? — улыбнулась Груня.
— Зима уже пришла, — серьезно ответил Зубов, — только что мы видели первый лед.
…В этот день председатель сельсовета Жигаев зарегистрировал их брак, выдал им брачное свидетельство, поздравил и сказал шутливо:
— Как представитель власти, ставлю молодоженам условие: из станицы не уезжать и рыбаков наших не оставлять, иначе брак будет расторгнут.
— А мы не собираемся уезжать, — заверил его Зубов,
— Подождите, товарищ, не зарекайтесь, — поднял руку Жигаев.
— Почему?
— Сейчас объясню…
Председатель открыл ящик письменного стола и достал из папки зеленый листок бумаги.
— Вот. Вчерась нарочный из района привез телефонограмму. Не успели вам доставить. Можете читать.
Василий прочитал вслух:
«Участковый инспектор рыболовного надзора Зубов по распоряжению Главрыбвода с первого декабря отзывается в Москву на трехмесячные курсы. Участок временно сдать досмотрщику. Начальник Рыбвода Бардин».
— Как же это так? — испугалась Груня.
— Ничего, Грунечка, мы поедем в Москву вместе и вернемся, — сказал Василий. — Я попрошу Мосолова, и он тебя отпустит.
Сложив телефонограмму, Зубов сунул ее в карман и весело посмотрел на Жигаева:
— А насчет станицы, товарищ Жигаев, можете не беспокоиться. Через три месяца я вернусь, как говорится, к месту постоянной работы.
Зубов и Груня хотели незаметно перебраться в новый дом на острове и пожить там до отъезда в Москву, но против этого восстали Марфа и Иван Никанорович.
— Как же так незаметно? — сердито упрекнула Василия Марфа. — Люди на всю жизнь сходятся, значит, надо свадьбу сыграть как следует быть и новоселье справить. Мы уже тут толковали с Кузьмой Федоровичем. Грунечка ведь лучшая наша колхозница. Разве ж рыбаки допустят, чтоб она тайком замуж выходила? Это же обида для людей…
Смущенно улыбаясь, Василий с покорным видом слушал все, что говорила Марфа. Ему было неловко, он не хотел, чтобы вокруг него и Груни хлопотали люди, но все так радушно поздравляли его, так искренне и горячо желали счастья, что он в конце концов махнул рукой и сказал Марфе:
— Ладно, Марфа Пантелеевна, делайте, что хотите…
Несколько дней Василий и Груня жили как во сне.
Оба они вдруг увидели, что многие люди, не только те, которых они знали, но и почти незнакомые, относятся к ним с большой нежностью. Председатель полеводческого колхоза Бугров прислал им вина и вяленого винограда, Архип Иванович — бутыль медовой браги, Мосолов с женой — отличный свадебный пирог, Степан Худяков — рыбы какого-то особого засола. Егор Иванович передал Марфе, и та изжарила полтора десятка диких уток с яблоками и штук сорок куропаток. Тося и Ира помогали Груне шить платье. Дед Малявочка перевозил на остров вещи. Елена Макеева напекла гору сдобных пшеничных пышек.
Все эти дни Зубов почти не видел Груню. Он, как всегда, осматривал свой участок, разговаривал с людьми, то есть как будто делал все, что привык делать, но его ни на секунду не покидало радостное и непривычное ощущение чего-то неизведанно нового, праздничного и веселого.
Наконец Марфа объявила о свадебном вечере.
В маленький домик на острове сошлось столько народу, что повернуться было негде. По всем комнатам стояли столы с разными яствами, и вокруг них сидели и ходили люди.
Василий пристроился рядом с Груней, вдыхал запах ее духов, и ему казалось, что эти духи делают Груню чужой, почти незнакомой.
Профессор Щетинин с усмешкой наблюдал за Зубовым. Старик много выпил, его, как видно, разобрало, и он, тихонько раскачиваясь на стуле, говорил своему соседу Никите Ивановичу:
— Смотрю я на них и радуюсь. И знаете, ч-чему радуюсь? Тому, что они могут завершить мое дело…
Никита Иванович строго смотрел на профессора, ставил на стол недопитый стакан и хмуро повторял:
— Ты на них не надейся. Ты сам свое дело доделывай. Взялся — значит, делай. Тяжко, а ты все ж таки делай.
— Вам хорошо рассуждать, — отмахнулся Щетинин, — а вы п-попробуйте так, как я: работать, а результатов н-не дождаться, п-потому что ждать их надо лет десять.
Захмелевший Никита Иванович упорно смотрел на профессора.
— Эка невидаль! — заговорил он вдруг слезливо. — Я вот, знаешь, сколько домов построил этими руками? Сотни домов. А чего хотел, того еще не построил.
