варить, а Вячеслав Иванович приказал, потому что верил вам. А вы все на глазок.
— Замолкни, Колька! — топнул ногой Никифор Данилович. — Мы тоже верой живем. Листопрокатчики свое дело знают, никогда не подводили.
— А вот и подвели.
Косачев тем временем тщательно осмотрел трубу, покачал головой, обводя укоризненным взглядом всех собравшихся:
— Что, братцы? Вячеслав Иванович прав: прокатчики напортачили, а вы с закрытыми глазами свое дело сделали, и баста! А надо смотреть в оба, или, как говорят, во все глаза. У нас с вами вон сколько глаз, не слепые.
— Так мы же как думали? На все сто доверяли прокатчикам. А они подвели. Черт нас попутал, — виновато сказал Никифор.
— Нечего на других валить.
— Сами оконфузились, что говорить.
Люди зашумели, стараясь не смотреть в глаза Косачеву.
— Ну вот что, ребята, — сказал Косачев, обращаясь ко всем. — Эту паршивую трубу выбросить и забыть. Такой у нас не было и никогда не должно быть. И чтобы никаких разговоров, никакой паники. Ни дома, ни на улице, ни в трамвае, нигде ни слова. Может, потом когда-нибудь вспомним, а сейчас, сами понимаете… Ясно?
— Понятно.
— Что говорить?
— Не малые дети.
— А с тебя, Никифор, не слезу, пока не добьемся своего. Бери всю бригаду, пошли на стан.
Косачев пошел с бригадой Никифора Даниловича на формовочный стан и сам до утра возился с наладкой зажима на середине трубы, обсуждая с рабочими и мастерами каждую деталь. Вместе с Косачевым работали Водников, Поспелов, Андрей Шкуратов. Глядя на всех, трудно было разобраться, кто здесь инженер, кто рабочий, кто директор: все были похожи на солдат, защищающих крепость под обстрелов, или на матросов, закрывающих пробоину в корабле в момент опасности при шторме в открытом море.
Зазвонил телефон, кажется междугородный, с особым прерывистым треском. Спокойным и ровным голосом Косачев сказал в телефон:
— Слушаю, товарищ Коломенский? Да, это я.
— Здравствуйте, Сергей Тарасович.
— Здравствуйте.
— Как дела? Как настроение у рабочих?
— Мы все готовы, товарищ Коломенский. Доделываем кое-какие мелочи, ждем команды.
— Сегодня ночным рейсом я и министр Петров вылетаем к вам с группой товарищей.
— Правительственная комиссия?
— Да.
— А Пронин?
— И Пронин.
— До свидания, Сергей Тарасович.
— До свидания.
Как-то вечером, когда Николай выходил из проходной, его позвал чей-то голос:
— Коля!
Он оглянулся и увидел Алевтину. Она была нарядная, в новых сапожках, в пуховом оренбургском платке. Подошла, сняла перчатку, подала руку:
— Здравствуй. Не ждал? Пойдем в кино, у меня два билета.
Теплой рукой она крепко держала его руку, не отпускала.
— Делать нечего? Выходная?
— Нет. Совсем ушла с работы. К вам на завод аппаратчицей оформляюсь. Подумаешь, какая наука, нажимать кнопки на конвейере! Не задержусь в ученицах, быстро освоюсь. Хоть у вас не так тепло, как в ресторане, и музыки нет, зато рядом с тобой буду каждый день. — Она виновато посмотрела на его грустное лицо, смутилась. Помолчав, продолжала: — Извини, что я пристаю как банный лист. Может, не вовремя? Тяжко тебе? Я и сама извелась, да что теперь сделаешь? Она живая тебя мучила и мертвая не отпускает.
— Шла бы ты своей дорогой, — беззлобно сказал Николай. — Не касайся чужой раны.
— Разве виновата, что моя дорожка с твоей скрестилась?
Алька осеклась, поняла неловкость и неуместность такой игривости.
Николай с укором сказал ей:
— Все чудишь, Аля? Спектакли устраиваешь? Пора повзрослеть.
— Разве не видишь, как я изменилась? Совсем не такая, как раньше была. Бегала за тобой, бросалась на шею. С первой встречи вела себя как дура. Помнишь, когда на практику приезжал?
— И я тогда не умнее был.
— А меня испугался.
— Да нет. Просто ни к чему это было. Ладно, пока. С тобой заговоришься, насмерть замерзнешь.
— Да будет тебе, я серьезно. Не хочешь в кино, пойдем на хоккей.
Николай пожал плечами:
— Спасибо, Аля. Я не могу.
— Ну какой же ты, Коля! — пошла за ним Алька. — Скажи сам, куда хочешь. Мне хоть на край света, только с тобой. Может, пойдем на концерт?
Они удалялись от проходной и уже шли по тротуару, где шумела, толпилась публика.
— В таком виде? — сказал Николай. — Я же со смены. Скажи, ты всерьез надумала на завод?
— Ага! Правда.
Он испытующим взглядом посмотрел ей в лицо, усмехнулся: «Что это с ней? Очередная блажь или серьезный шаг к перемене жизни?»
Она присмирела, сникла под его взглядом, застенчиво опустила голову. Это было новое в ее поведении. Неужели правда, что Алька повзрослела?
— Замерзла? — спросил он. — Пальтишко у тебя чудно́е, на рыбьем меху.
— Зато модное, — сказала она. — Стерплю, не замерзну. Ты поезжай переоденься, а я подожду. У кассы в концертном зале постою. Беги, вон твои трамвай, не то уйдет.
Он ничего не сказал, побежал к трамваю, едва успел вскочить на подножку, уехал. Она стояла в некоторой растерянности, не зная, придет ли он. Наверное, нет. Но если не сегодня, так в другой, в пятый, десятый раз. Алька сама найдет его, не поленится, не отступится, не такой она человек. Теперь никто не стоит между ними. Забудет же он когда-нибудь Нину, поймет, что все на свете со временем меняется, изменится и она, Алька, в чем-то изменится и он. Не сегодня, не завтра, так когда-нибудь позже. Она подождет.
Главные события этих дней на заводе развивались стремительно. Из Москвы прилетели Коломенский, Петров, Пронин и группа экспертов. Их встречали Косачев, Астахов, Уломов, Водников, Поспелов, Квасков. Прямо с аэродрома на машинах отправились на завод.
В трубоэлектросварочном цехе собралось много народа. Лучшая точка обзора была на мостовом кране, где работала Вера и куда забрался теперь Никита Орлов со своим журналистским блокнотом.
Где-то на мостках тесно уселись музыканты заводского духового оркестра, готовились играть торжественный марш по сигналу Косачева. Косачев знал, что не всем нравилась такая официальная торжественность в подобных случаях. «При чем тут духовой оркестр? — говорили некоторые сугубо деловые люди. — Старомодно. Это же не первая пятилетка!»
Но у Косачева были свои взгляды на этот счет. Напряженный труд коллектива увенчался большим успехом. А музыка, цветы и восторженные слова нужны людям. «Представьте на миг, — говорил Косачев, — что знаменитый спортсмен, выступая на огромном стадионе, поставил рекорд, а тысячи людей, присутствующих при этом, хладнокровно сидят и никак не реагируют. Испытает ли при этом спортсмен радость победы? Конечно же нет. Не сбрасывайте со счетов ни музыки, ни аплодисментов, дорогие товарищи, не стесняйтесь выразить свое одобрение хорошего дела восторженным криком или горячим, радостным словом».
Внизу, на цементном полу и на
