А вот в Балаклавской бухте, на этой голубой глубине, цвет воды лунно-белесый, как белая ленинградская ночь. И, куда ни посмотришь, над тобой и вокруг тебя бесцветные, точно вываренные чаинки, крошечные волокна – это планктон, рыбья пища в подвешенном состоянии.
А со всех сторон тебя обступают беловатые, мутно-фарфоровые стены, словно стоишь на дне огромной пустой чаши. Шагнул – и чаши нет, под ногами ровное дно. Дальше темный туман стоит. Кажется, будто это стены подводного Херсонеса, древнего исчезнувшего под водой города, который разыскивали наши археологи. А подойдешь поближе, и стены уходят от тебя. Мираж.
Я добрался, наконец, до обломков французского парусника «Ришелье». Чугунное ядро лежало рядом. Его можно было резать водолазным ножом, как сыр. Дерево давно сгнило, железо проржавело, чугунные пиллерсы корабля ломались в руках, как макароны. А бутылкам ничего не сделалось. Они лежали и стояли в песке то горлышками, то донышками кверху.
Я захватил целую охапку, но тут вспомнил предостережение Рудика. Внимательно посмотрел на бутылку Вино как вино. И дал сигнал, чтобы поднимали.
На первой остановке, когда меня оставили на выдержке, снова посмотрел на бутылки. Ничего не произошло. Только поверхность чуть-чуть искрила и подергивалась.
На сорока метрах взглянул на бутылки и даже испугался. Вино метало огни, бурлило и полыхало.
Когда до верха оставалось метров пятнадцать, что-то вдруг треснуло под мышкой и разбросало руки в стороны. По шлему протарахтели осколки стекла, и меня окутало розовым облаком. Вино растаяло, как дым.
Я рассказал, что произошло.
– Газ виноват, – сказал Рудик. – Надо проткнуть пробку гвоздем.
И действительно, следующий курсант вынес наверх целую бутылку, но полную морской воды. Вино вырвалось вместе с пробкой.
– Ах, как жалко, – сказал наш кок. – Не испечь мне, видно, знаменитый пирог для Феоктиста Андреевича.
Мы все любили нашего Деда. Был он весь бронзовый от горячего южного солнца и черноморских крепких ветров. Отрастил себе длинные седые усы, как Тарас Бульба. Водолазное дело любил больше всего на свете и заботился о курсантах, как отец. В царское время Феоктист Андреевич служил в Севастополе портовым чиновником. И вдруг в 1913 году, испросив разрешение у начальства, прошел кронштадтскую водолазную школу. Так из чиновника он превратился в водолазного специалиста. Во время интервенции белогвардейцы, убегая, чистили под метлу все склады и погреба Севастопольского порта. Феоктист Андреевич ночами топил водолазное снаряжение в Мартоновском эллинге. Когда организовали экспедицию подводных работ, Шпакович передал молодому ЭПРОНу свое подводное хранилище. В те годы даже за золото невозможно было купить водолазное снаряжение.
В Балаклаве Деда знали все рыбаки, их жены и детишки. Гречанки приглашали на крестины. Крестников у Шпаковича была половина Балаклавы. И всё будущие рыбаки. Недаром Балаклава, или по-татарски Балык Юве, означает «гнездо рыбы».
Дед был приветлив, но на своей работе строг и нарушения правил не допускал.
– Вы инструкторский класс – молодое пополнение командирских кадров ЭПРОНа, – говорил нам Дед. – Поэтому должны служить образцом дисциплинированности!
Но молодость неуемна. Энергия била в нас через край. Мы иногда дурили, огорчая требовательного Деда. Помню, устроили салют в честь нашего любимца, когда работали на «Уорпайке». Этот английский пароход затонул осенью 1918 года в Новороссийской бухте, почти у стенки, от неизвестно кем произведенного взрыва. Пароход привез для белогвардейской армии Деникина груз солдатского обмундирования, масло в бочонках, мыло и артиллерийский порох пачками в виде больших длинных макарон. Пролежав много лет в воде, порох весело горел, как бенгальский огонь, если подожжешь его с одного конца; но достаточно зажать отверстие, как эта макаронина взрывалась. И вот, когда мы увидели, что к нам едет Дед, решили встретить его фейерверком. Сразу несколько человек наступили ногой на незажженные концы «макарон». Получился такой эффектный взрыв, что Дед чуть не упал от воздушной волны.
В другой раз, когда мы доставали разбросанное с «Уорпайка» по грунту мыло в ящиках, то поиграли с Дедом в «кошки-мышки». Было очень жарко, а глубина небольшая, вода светлая. Мы и стали работать в одних шлемах. Только один у нас был в полном снаряжении. Он и прикрывал нас на грунте от Шпаковича. Увидел Дед, что водолазы под воду ушли, а их спецкостюмы на берегу лежат, ахнул и велел снарядить его в воду. Только заметит Дед голого водолаза, погонится за ним, а товарищ в полной подводной форме заслонит его от Деда. Замучили мы старика. Зато потом коллективно просили у него прощения.
Балаклавская бухта была для курсантов как дом родной. Чего только не проделывали тут курсанты! То читали под водой журнал «Бегемот», засунутый еще на боте под тугой манжет водолазного костюма. Развернешь на выдержке и рассматриваешь. А через иллюминатор рисунки и текст кажутся большущими в прозрачной воде. Любопытные султанки и барабульки подхватывают размокшую бумагу и выплевывают – не нравится им сатирическое лакомство. На последней выдержке журнал уже превращался в белую кашу. То сооружали на дне чучело, чтобы проверить, кто боится утопленников. То выпускали с грунта пустую бутылку, и она, вытолкнутая давлением, подпрыгивала на метр в воздухе. То плавали на поверхности, раздутые как пузыри. А на берег выходили с подвешенными к поясу огромными живыми камбалами.
Или нырнет на глазах у зрителей с берега голый курсант и не появляется. И когда начинается паника: «Утопленник! Лодку!» – из воды появляется в том же месте другой водолаз. С берега кричат: «Бросился рыжий, а вынырнул черный!» А среди зрителей курсант спокойно объясняет: «Это тот же рыжий, но он почернел от давления». А рыжий в это время сидел под пристанью в рейдовой маске и пускал пузырьки. То вдруг выходили неожиданно для гуляющих прямо из воды на танцплощадку – один в тяжелом вентилируемом скафандре, а другой в рейдовой маске. Под ручку. Проделывали тур вальса. Затем, подхватив в руки водолазные шланги, уходили обратно в воду под одобрительные крики танцующих парней и пронзительный визг перепуганных барышень...
Сейчас кажется смешным, но в те годы молодым водолазам не разрешалось играть в футбол. Врачи тогда считали, что эта игра вызывает быстрое кровообращение и под водой, когда ноги водолаза плотно обтянуты тифтиком костюма, может произойти закупорка вен. Но мы не внимали строгим запретам и с увлечением гоняли футбольный мяч, укрываясь от Деда высоко в горах, за башнями Генуэзской крепости.
Мирная жизнь в бухте кончилась внезапно. Враг без объявления войны начал бомбить Севастополь и бросил авиадесант на Балаклаву.
Пороховой дым застилал древние бастионы – башни Генуэзской крепости – на крутых скалах бухты. В воздух летели обломки красного кирпича, известки и куски тесаных камней, заложенных когда-то генуэзцами в основании крепости. За пороховым дымом ползли стальные рогатые каски и темно-зеленые мундиры немецкого десанта, а наша морская пехота в черных бушлатах, отстреливаясь шаг за шагом, не давала гитлеровцам спуститься к горлу бухты.
Балаклава эвакуировалась. Последние баркасы водолазного техникума уходили в море. Миноносцы, их охранявшие, шли рядом, оставляя за собой белые витки орудийных выстрелов.
По балаклавским склонам, на высоте двухсот метров над уровнем моря, шел бой. Вправо от наших моряков безбрежной полосой цвета синей стали лежало Черное море вплоть до самой Турции. Веселые дельфины, наплевав на войну, гнали рыбу с моря, то ныряли, то выскакивали, показывая из воды блестящую скользкую спину с черным острым плавником. Влево по крутизне спускались зеленые виноградники и тихие домики греческих рыбаков. А прямо, под ногами, у бухты высилось уже осиротевшее белое здание водолазного техникума. На берегу у самой воды лежал по-прежнему облепленный чайками старинный ржавый котел легендарного «Черного принца».
С тоской смотрели уходящие на родную бухту. Давно ли здесь, придя на ботах с моря, поднимались они по козьей тропке на скалы, распугивая разомлевших от зноя быстрых ящериц с изумрудными глазами. Слушали, как с тихим треском распускались темно-синие крымские фиалки, и легкие распирал чудесный воздух, который хочется пить без конца. Вечером снизу на скалы неслышными кругами шли потоки нагретого за день воздуха, ласково гладили лицо, плечи, руки и грудь.
Теперь обрывы дымили от разрывных пуль и камни с шумом осыпались в отвесную бездну... Во главе своих питомцев уходил Дед – Шпакович, поминутно оглядываясь на дорогую его сердцу Балаклаву – колыбель ЭПРОНа. Боты везли сваленное наспех водолазное имущество. С курсантами шел и врач Павловский. Взгляд его случайно упал на пустую пузатую бутыль, взятую кем-то на память о первом подводном кладе, найденном курсантами в бухте. Полунасмешливо и полупечально Павловский прочитал по-латыни оду Горация, строчки из его второго послания к Мунацию Планку:
