Кажется, был у самой цели, и вдруг такая незадача...
Степан Петрович вспомнил письмо, которое отправил в Петербург с Кириллиным. В письме он доказал необходимость запрета привоза хрусталя из-за границы. Это единственное средство, могущее привести в цветущее состояние стекольную российскую мануфактуру.
Из скромности и для пользы дела Степан Петрович принизил свои изделия, повсюду было известно, что корниловский хрусталь не уступает богемскому.
Степан Петрович понимал, что одной бумагой дела не сдвинуть с места: заваляется бумага на чьем-нибудь столе пол сукном — потом ищи ветра в поле. Потому и послано было с надежными людьми всепокорнейшее ходатайство, а кроме того — добрый товар.
Поскрипывая очинённым новым пером, Степан Петрович записал в книгу: «Отпущено безденежно»...
Свезли графу Канкрину в Петербург отделанный золотом хрустальный сервиз на сорок восемь персон. Гофмаршалу графу Толстому подарена ваза и ковш лилового стекла с серебряной разделкой — витязь на коне с булавой. Два воза отборного товара безденежно роздано, на каждую вещь у конторщика Савелия в «Книге щота по фабрике» сделана запись. Но все, видно, прахом пойдет. Даже министр ничего не мог сделать: про запрет привозного хрусталя государь и слышать не захотел...
— Обвели проклятые иноземцы. На русской земле отечественному мануфактуристу хода не дают, — сердито ворчит Степан Петрович, припоминая сервиз с молочными медальонами, сделанный много лет назад в честь победы над Бонапартом. На медальонах мастер сделал императорский вензель и гордые слова начертал:
«Ликуй, Москва! В Париже Росс. Взят 19 марта 1814 года».
Сервиз тот всем понравился и куплен был для Зимнего дворца по высочайшему соизволению...
Вот и ликуй теперь... Как дело-то обернулось: везут из Парижа хрусталь, и все кидаются на «баккару», а кому заграничного не достанется — Степан Петрович безденежно свои изделия подавай. Этак, пожалуй, и разоришься.
Корнилов невольно усмехнулся. Вот она, старость: заныл, словно покойный батюшка Петр Петрович, а ведь за год чистого барышу двести тысяч серебром было — на ассигнации без малого миллион. В персидские земли возят из Астрахани ловкие люди корниловское стекло. Персы и те толк знают, покупают охотно.
Бога гневить нечего — можно, конечно, жить. Но закрыть дорогу французскому и богемскому хрусталю все-таки следует. Во второй раз послал человека в Петербург с подарками. И все же не согласен государь.
Перебирая шкатулку, Корнилов находил письма, присланные из Петербурга. Писал Лубянский, можно сказать, свой человек. В собственной его величества канцелярии работал, но не возгордился тем: дорогих сервизов от Степана Петровича не требовал и всегда почтение выказывал.
«...С прискорбием сообщаю, глубокочтимый Степан Петрович, — недавно писал Лубянский, — несмотря на многочисленные представления господина министра финансов, всемилостивейший государь император Николай Павлович все же определил сохранить привоз хрусталя и цветной посуды из-за границы, но тариф на ввоз оных изделий повысить против прежнего».
— Нашего дворянина ценой не удивишь, — ворчал Корнилов. — Мужик отдуется за барские прихоти своим хребтом. Запретить надо привоз, а от высоких тарифов, кроме казны, никому проку нет.
«Полагаю, уважаемый Степан Петрович, что малоутешительная весть, о коей я, к прискорбию, вынужден сообщить, все же не повергнет вас в уныние. Благосклонность государя к Вам лично и монарший интерес к Вашему делу дадут возможность процвести чудеснейшей из российских мануфактур, которой столько силы и внимания отдаете Вы. Уверенность в том дает мне знакомство с Вами и Вашими мастерами. С одним из них — Александром Кириллиным — встречался в Петербурге дважды и долгом почитаю сказать, что мастер Ваш — человек достойный. Любопытство его не знает границ. Все он рассматривает внимательно, все хочет списывать и, как видно, не праздно проводит время в столице».
«Э, батюшка мой, не один у нас добрый мастер, — обращаясь мысленно к далекому собеседнику, с довольной улыбкой на лице думает Степан Петрович. — Недавно купил мастера — с любым потягается».
Продолжая рыться в шкатулке, где нужные бумаги всегда под рукой, Корнилов находит кипу купчих крепостей. Бумаги с казенным орлом в правом углу похожи одна на другую: «Продал господину Корнилову в вечное владение крепостную дворовую женку Аксинью Чистову дочь Алексееву, а взято у него, Степана Петровича Корнилова, денег за оную крепостную женку... Продано со всеми их пожитками, со скотом и хлебом стоящим, молоченым и в землю посеянным»... Степан Петрович припоминает: купчая на село Красное, купил позапрошлым летом. Вот, наконец, и эта купчая, что составили у Поливанова. Купил Степан Петрович у этого прощелыги-пропойцы много добра, купил и крепостного мастера по стеклу Василия Гутарева.
«Премудрый царь Соломон, — мысленно хвалит себя Степан Петрович. — Ничего не укрылось от его взора. Заболел мастер — воля божия, но хозяину нельзя убытка терпеть. Сколько за это время, пока болел, ты посуды бы наделал, Василий Гутарев? А коли не сделал — заплати хозяину, что она стоит. От твоей болезни ущерба мануфактуристу не должно быть. Работаешь — не спеши. Упаковал в ящик посуду — смотри в оба, чтобы все годное было. Проглядел стакан с пузырем на боку — за весь ящик жалованья мастеру не будет. У доброго хозяина и мастера добрыми станут...»
6Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить хозяина, Кириллин стал собираться. Но старик уже проснулся. Когда мастер, доедая на ходу баранку, выходил в прихожую, Никодим Петрович в синем ночном колпаке выглянул в дверь.
— Куда это ни свет ни заря? Так не годится! Сейчас кофейку выпьем с сайками.
— Некогда, Никодим Петрович, — сказал мастер. — Скоро уезжать, а мне до отъезда еще в нескольких домах побывать нужно. Да, по правде, и не любитель я этого напитка.
— Потчевать можно — неволить грех. А мне вот и день не в день, когда утром без кофейку. Простите за любопытство: куда отправляетесь в столь ранний час?
— Поручил барин по счету получить с господина Щербатова. Три раза у него был и дома никак не заставал. Сегодня с утра хочу заглянуть.
— Щербатов, Щербатов... — припоминал старик, морща лоб. — Знавал когда-то я одного масона князя Щербатова. Портреты ему мастеров Стула рисовал.
— Это что же за мастера? — удивился Кириллин.
— Название одно. Блажь господская. Богатые люди от безделья в бирюльки играли: собрания тайные устраивали, вольных каменщиков изображали. Треугольники всякие с всевидящим оком, циркули, лопатки каменщицкие — тоже все суета сует... Не спеши, Александр Василич. Давай завтракать. Куда спешишь? Успеешь домой — наглядеться на своего барина.
— Да что мне барин... Дело ждет, Никодим Петрович. И жена у меня скучает... Надо спешить! Тороплюсь — боюсь, не хватит жизни на все, что задумано.
Кириллин весело засмеялся, подбросил вверх шляпу и, поймав ее, с шумом распахнул дверь.
«Молодость... Все ей нипочем», — с завистью подумал старик, глядя вслед ушедшему гостю.
Подавленный и грустный, Никодим Петрович сел за стол. Сдобный хлеб показался сегодня невкусным. Горькая зависть сжимала сердце. Старик завидовал и молодости Кириллина и его вере в любимое дело. Барин мог завтра послать мастера отвесчиком шихты, сдать в рекруты, и тот должен был бы подчиниться...
«Большую силу нужно иметь, чтобы не растратить себя и душу свою в этих поездках с преподношениями, на скитания по ярмаркам и подворьям,— думал Никодим Петрович. — Я вот не смог — отступил. Да и было ли у меня что-нибудь за душой? Было... Новым Левицким товарищи называли. Говорили, что своими трудами споспешествовать будет Никодим процветанию родного искусства. Деньги собирали на поездку в Италию — не поехал, пропил... Всех обманул... и вот теперь каюсь»...
Красавица пастушка жеманно щурит глаза, осторожно опуская в ручей голую ножку. За кустами у ручья прячутся старцы, жадно разглядывают пастушку. Вот что надо хозяину лавки. Тщательно выписано тело, манящие позы, скабрезность и пошлость.
Неожиданно рука судорожно уничтожает рисунок, который сегодня надо было отдать граверу. На пальцах остается темный след карандаша. Уронив на стол голову, Никодим Петрович плачет горькими слезами.
1Накануне троицына дня обветренный и загорелый Александр Васильевич приехал в поселок. Не успел он подойти к дому, как навстречу с радостным воплем кинулась жена.
— Саня! Голубь ты мой! — счастливо бормотала она, обнимая мужа. — Приехал... Заждалась!
