Иван Васильевич весело наблюдал, как Лученок гоняет воробьев. Подумал, что когда-то у королей, царей были «хранители клада», «хранители золотого запаса». Этот однорукий человек, партизан, тоже занимает на старости лет почетный пост — «хранителя золотого запаса», запаса жизни, более дорогого, чем золото, потому что то сокровище лежит мертвым и холодным, а каждая крупинка этого золота — каждое зернышко — жива, она прорастет и умножится.
Во все двери, люки бьет солнце. Сверкает радугой гречишная пыль над триером. Смеются внизу девчата. На току любовно воркуют голуби, между ними со звонким щебетом скачут все те же воробьи. Ветер свистит в голых ветвях тополей. Ветер — сильный, весенний. Солнце и ветер съедают остатки снега. Журчат ручьи. Даже отсюда слышно, как булькает где-то близко вода. Иван Васильевич закрывает глаза, вслушивается в музыку весны. Ему хорошо. Сегодня он чувствует себя победителем. Нет, главное, что сегодня другие признали его. А были нелегкие дни за эти короткие две недели. Было и разочарование.
Захаревич, кажется, не очень обрадовался, когда он, Антонюк, приехал-таки, как договорились. Может быть, не рассчитывал, думал, как Ольга, что утро вечера — да еще пьяного вечера — мудренее. Захаревич, вероятно, жалел, что пригласил старого человека на такую должность. И при внешней уважительности устроил довольно-таки жесткое испытание. Поселил на квартире рядом со своим домом. Сам он действительно вставал в пять и его, Ивана Васильевича, подымал, хотя особой надобности в этом не было. Хозяйка даже возмущалась: что делать в такую рань? И каждый день — задание с дальними поездками: в Минск, в Могилев. Идет весна, сев, дел — голова кружится. И она таки кружилась. Даже не в переносном смысле. В первые дни, отвыкший от такого раннего вставания, такого темпа, ежедневных поездок, Иван Васильевич чувствовал себя плохо. Должен был жене признаться, как-то заглянув домой:
— Ох, кажется, не по летам такая работа!
Ольга не обрадовалась. Наоборот, встревожилась. Испытание шло, как говорят техники, на разрыв. Или на растяжение? На излом? Как оно там называется в сопротивлении материалов? Жал или гнул не один Захаревич. Парторг. Райком. Агрономы отделений.
Будыка прислал телеграмму, в конторе совхоза ее читали все: «Восхищен твоей смелостью, не каждый пенсионер способен на такой подвиг». Издевается, сукин сын. Должно быть, радуется, что избавился от присутствия друга. Иван Васильевич пожалел, что ему не придется докладывать на бюро горкома, когда будут слушать институт. Заключение свое он все-таки написал и передал в горком. Но теперь не уверен, что вообще будут слушать; Будыка умеет спустить на тормозах то, что ему невыгодно. Своей докладной в ЦК он, наверное, предупредил и парализовал выводы группы контроля. Надо уметь. Своевременная самокритика — лучшее спасение от критики. А ты, упрямый идеалист, никогда не умел своевременно покаяться. И на тебя сыпались шишки.
Приезжал Семен Семенович. Впервые за десять лет в этот совхоз. Вне сомнения, нарочно посмотреть на него, Антонюка. Посмотреть и… «поставить на место», чтоб не принимали его тут как посланца сверху. Семен Семенович приехал с секретарем райкома. Осматривал хозяйство, но преимущественно интересовался животноводством. Тоже нарочно. Чтоб объяснения давал главный зоотехник. Не главный агроном. Ему подал руку, не глядя в лицо. Так подавал незнакомым людям — бригадирам, инженерам. За все время ни разу не обратился к нему, ни разу не дал понять, что они старые знакомые, бывшие сотрудники. Обращался только к директору совхоза. Очень уж явно подчеркивал нынешнее место Антонюка. Указывал на это райкому, начальнику управления, директору. Грубо говоря, просто втаптывал в грязь. Нагло. Цинично.
Ко всему Ивана Васильевича приучила жизнь, всего навидался. Но такая демонстрация со стороны человека, обладающего немалой властью, больно задела. Не из-за себя. Из-за него, Семена Семеновича, из-за того, что он компрометирует не Антонюка, старого коммуниста, старого человека, а нечто более святое — те принципы отношения к людям, за которые Антонюк боролся всю свою сознательную жизнь. Было больно несколько дней. Но и это пережил. Не заживают лишь смертельные раны.
Самое странное, что Захаревич, кажется, понял кое-что совсем не так, как хотелось Семену Семеновичу, и после его отъезда ослабил свое «испытание на разрыв». Осторожно возвращался к прежнему отношению — ученика к учителю, младшего к старшему. И словно чувствовал себя виноватым. Иван Васильевич не обижался. Да и за что? Сам когда-то почти так же испытывал некоторых работников. Однако невольно держался настороженно и с директором, и с парторгом, и с молодыми специалистами, скептически наблюдавшими за ним.
Понимал, что при таком отношении невозможно работать, однако настроить себя на полное доверие никак не мог. Мучился в душе. Что случилось? Раньше так легко и просто входил в коллектив, срабатывался с разными людьми, а тут сразу нашел общий язык только с хозяином квартиры, учителем-пенсионером, да вот с этим «хранителем клада». Может быть, поэтому и полюбил отдыхать в зернохранилище. Но сегодня, кажется, лед тронулся. Поехали осматривать озимь — Захаревич, он и управляющий отделением Гриц — молодой агроном, скептически настроенный по отношению ко всему на свете и в то же время безжалостный к тем, кто работает не с полной отдачей.
Зима была снежная. Но снег лег на не подмерзшую землю. Кое-где озимые выпрели. Кое-где вымокают: воды — море, все низины залиты. Надо было осмотреть поля, хотя бы на глаз прикинуть площади пересевов, чтоб запланировать семена, технику, людей. «Газик» с передними ведущими далеко от дороги не прошел, как попал у перелеска в глину — едва вырвался. Ходили пешком. Сперва вел Захаревич. Но располневший директор скоро сдал. Взмок весь, распарился. Тогда повел он, Иван Васильевич. В своих высоких охотничьих сапогах лез в грязь чуть не по колени, потом в лощинах обмывал сапоги и шел дальше. И хоть бы что. Скинул фуражку, подставил седую голову солнцу и ветру. Захаревичу и Грицу (один моложе на двадцать, другой чуть не на тридцать лет) стыдно было отставать. Но часа через три директор взмолился:
— Иван Васильевич, помилосердствуй.
Молодой скептик смотрел на главного агронома с откровенным восхищением. Смеялся.
— Казимир Левонович! Задал нам жару старый партизан!
Они стояли на пригорке, где земля уже подсохла, прогрелась и где по-весеннему зеленели всходы. Иван Васильевич по шутливым репликам, по неуловимым мелочам, по тому, как закуривали, как смеялись, почувствовал: изменилось отношение к нему этих двух совхозных руководителей. Словно он выдержал какой-то трудный экзамен. Смешно это. Агроному не крепкие ноги нужны, а хорошая голова. А какова голова — судить можно по урожаю. Но впечатление произвели, должно быть, не ноги охотника, а настойчивость, воля и умение по-хозяйски увидеть посевы — где надо пересеять, сколько гектаров, чем засеять замокшие участки. Предложил посеять кукурузу на силос — Захаревич рассмеялся, довольный:
— А ты не такой уж антикукурузник, Иван Васильевич, как тебя расписывали, — и тут же хорошо, душевно попросил: — Прости. Не к месту старое вспоминать.
Потом, в машине уже, директор, в великолепном настроении, прямо-таки опьяневший от весны, по-комсомольски задорно воскликнул:
— Братки! Давайте поработаем так, чтоб о нас слава пошла!
Гриц хмыкнул — мол, к славе он тоже относится скептически. Это его хмыканье смутило Захаревича. И не понравилось Антонюку, который почувствовал искренность душевного порыва директора: человеку действительно хочется поработать с новой силой, с новым разгоном — и для славы, и для более высокой цели, и он ищет таких союзников, которые помогали бы не за страх и зарплату, а по велению сердца и совести, с таким же светлым горением, как у него. Видно, показалось, что приглашенный им главный агроном по возрасту своему не способен уже загореться. Не тот союзник. И вдруг, в этом походе по полям, увидел: да нет, может еще старик! Они, Захаревич и Антонюк, как бы настраивались на одну волну. А этот скептик мешает. Сказал что-то насчет того, что выше плеча рукава не засучишь, выше головы не прыгнешь…
Антонюк с молодым запалом бросился в бой:
— Руководитель в наше время не рукава должен засучивать, а мозги. Как мы планировали до сих пор? Частенько под нажимом людей, которые в экономике ни бе ни ме. Давайте пригласим ученых, пускай произведут экономический анализ хозяйства, дадут научные прогнозы. Ей-богу, затраты окупятся…
Гриц хмыкнул.
— Меня удивляет, что вы, немолодой, тертый жизнью человек, верите в лысых склеротиков или пижонистых кандидатов, которым только б диссертация да место в городе. Знаю я их.
— Я верю в науку.
— В некоторые науки и я верю. Но не в ту, которая занимается экономикой сельского хозяйства.
