— Я верю в науку.
— В некоторые науки и я верю. Но не в ту, которая занимается экономикой сельского хозяйства.
— Наука должна исходить из требований практики. Иметь простор. Базу для экспериментов. Разумеется, если там, в институтах, будут высасывать выводы из пальца… Если мы не дадим ни одной комплексной задачи…
Кричали в машине, толкаясь друг о друга. «Газик» швыряло на разбитой дороге. Кое-где он буксовал, мотор выл, грелся. Осмотрев поля, ездили на Березину любоваться разливом. Захаревич предложил: видно, хотелось ему, чтоб старый и молодой агрономы подольше поспорили. А он слушал и, как говорится, мотал на ус. Когда вернулись в село, к совхозной конторе, Захаревич пригласил:
— Приходите вечером ко мне. Весну встретим. У Григорьевны найдется чем угостить. Ее идея.
Захаревич и жена его — люди радушные. У них часто собираются. И он уже побывал у них в гостях. Поэтому приглашение ничего особого не означало. Но все вместе — как ходили по полю, как спорили в машине, как вырвался у директора призыв поработать на славу и как пригласил в гости — давало основание считать, что произошел какой-то перелом, изменилось отношение к нему. От этого поднялось настроение, стало действительно весенним. Может быть, потому и потянуло сюда, где хранятся семена, где готовятся они для сева. Для его сева. Сегодня, кажется, признали, даже молодой скептик этот, что не забавы ради он приехал сюда, не из стариковского чудачества или самолюбия. Что он может еще посеять и вырастить хлеб для людей. Не один раз посеять. И не один раз сжать. Пахнет зерном. Пахнет жизнью. И весной. Солнце бьет в хранилище. Свистит ветер, будто хочет поскорее вынести живую силу зерна в поле»
Позвонила Ольга. Долго расспрашивала о здоровье, о работе, пересказывала письмо сына и как бы между прочим сообщила:
— Телеграмма тебе. Слушай: «Иван, помоги найти Виту». Без подписи. — С иронией и ревностью усомнилась: куда она могла деваться, ваша Вита? Но тут же сомнение сменилось материнской рассудительностью, даже тревогой: — Загубите вы девушку своими тайнами…
Может быть, сама телеграмма без этих слов жены — «загубите вы девушку» — не прозвучала бы, как отчаянный крик о помощи. А тут екнуло сердце: случилась беда. И очень может быть, что виноват он. Надо ехать. Не теряя ни минуты.
9 декабря 1964 г.
Давно не открывала эту тетрадь. Должно быть, с год. И вот снова захотелось вдруг взяться за нее. Почему? Дневники ведут влюбленные. Несчастные. И вероятно, очень счастливые. А я? Бумаге могу открыть тайну: кажется, я влюбилась. Хотя случилась эта «беда» не вчера, однако писать о ней ни разу не захотелось. А об этом… Человек сказал, что он мой отец. Была я сиротой, и вдруг у меня отец — партизанский командир. Ура! Смеяться или плакать? Мать, которая так темнила насчет моего рождения, признала этот факт. А кому, как не ей, знать, чья я дочь. Но все-таки кажется, что и сейчас она чего-то недоговаривает, моя святая мама. Грустно. Обидно. Какие дурацкие предрассудки! Законно рожденная я или незаконно? Что значит законно или незаконно? Ханжество. Идиотизм. Мне все равно, как я рождена, по каким законам. Ой, так ли? Думала ведь, что мне безразлично, кто мой отец, есть он или нет. А выходит, не безразлично. Вот тебе и на!
Подростком я возненавидела этого человека, когда поняла, почему он изредка наведывается. Но постепенно ненависть прошла. Я узнала жизнь и тайная любовь матери показалась мне смешной и наивной. Если б я так не любила маму, наверное, при моем дурацком характере подсмеялась бы над ней. И то, случалось, вырвется, я натура грубая, несдержанная. Как-то спросила: «Почему это твой любимый больше не приезжает?» Она вспыхнула, как девчонка. А потом плакала тайком. Я просила прощения. Ведь это моя мать. Никого у меня ближе ее и дороже не было и нет. Ох, как мне хотелось поиздеваться над ним, когда мать, краснея, шепнула в школьном коридоре, что приехал ее «партизанский товарищ»! Ох, думала, выдам я этому товарищу! Прямо руки чесались. Но она словно почувствовала: «Я прошу тебя, Вита… Я прошу…»
Догадалась, о чем она просит. Пришла домой, а он спит на диване. Как ребенок. Маленький. И старый уже. Разве обидишь такого? Правда, когда он сказал, я чуть не взбунтовалась. Хотелось крикнуть: «А не запоздало ли ваше признание, дорогой И. В.? На кой черт мне теперь ваше отцовство!» Но после его слов у меня язык не повернулся говорить с ним грубо, бестактно. Все всколыхнулось во мне. Выходит: отец все-таки что-то значит. Вот тебе и условности. Точно заворожил. Такая добренькая стала, вежливенькая, что даже противно вспоминать.
У него — семья, дети. У меня — сестры и брат. И смех и грех. Была я без роду, без племени — и на тебе. Сразу разбогатела. Фантасмагория какая-то. Сон. В самом деле будто сон. Неделю хожу как очумелая. Расспрашиваю у матери: как же я все-таки на свет появилась? Смущается, краснеет, как девочка. Жаль мне ее. И злость разбирает. «Да не маленькая же я, мама! Когда-нибудь до тебя дойдет, что я не только взрослая, но и перерослая!» Темнит чего-то моя мамочка. Ой, темнит. Потому и радость моя потускнела. Сомнения пришли. Не сговорились ли они? Нет, мама подтверждает, что правда, он мой отец. Такой сговор невозможно понять. Хотела потребовать у матери «Поклянись!» Побоялась — обидится.
В первые дни так хотелось Олегу сказать, что И. В. мой отец. Расхотелось. Не скажу. Спросила, что он думает об И. В. «Колючий он. Рядом с таким трудно жить. Как ни повернешься — уколешься». — «А ты любишь мягоньких? Как пуховая подушка? Так знай: и я такая же колючая!» Хотелось поссориться. Но с Олегом не поссоришься: очень уж он добрый. Добрый или добренький? Не люблю добреньких! Не люблю мягоньких, ласковеньких! Если И. В. такой, как говорит Олег, то я, несомненно, его дочь.
Спросила у матери: «И. В. был суровым командиром?» — «Со своими, с партизанами? Что отец родной. Любил людей, берег. На глупую смерть ни одного человека не послал». Нашла объективного судью! Мама на него молится. За такую любовь, какую пронесла через всю жизнь мама, можно все простить. Я хотела бы так полюбить, как она. Пускай даже так неудачно — женатого. Выпал снег. Глубокий. А то все дразнил только. Люблю снежную зиму. Все вокруг будто только на свет родилось.
Ходили с Олегом на лыжах. Он не умеет. Странно. Где человек рос? Чем занимался до тридцати лет? Учила его. На речке провалилась. Трамплинчик на берегу мне понравился. Я прыгнула, а ледок слабенький, снегом засыпан. Ничуть не испугалась, потому что знаю: я при желании в нашей речке утонуть нельзя — воды по колено, осень сухая была. Олег перепугался — страх. Растерянный, не знал, как меня спасать. Бегал по берегу бледный, лыжу протянул: «Хватайся!» А зачем хвататься? Воды и правда по колено. И рядом — лед крепкий. Почему-то в одном месте такая проталина. Как будто там горячий источник. Мама и Олег часа три отогревали меня. Как маленькую. Чтоб не захворала. Мать растерла ноги спиртом. Поили чаем с водкой. Фу, какая гадость! Теперь пью чай с малиной. Напиток богов!
Надоели их заботы. Еле выпроводила в кино. Лежу одна. Иногда так необходимо человеку побыть одному. Тишина. По радио Чайковского передают. Хорошо! Даже плакать хочется. Старею, видно. В институте не любила классики — скучно. Эстраду подавай, джаз! И вдруг все наоборот. Мама порадовалась бы, если б узнала, что я плачу, слушая Чайковского. А может, это вовсе не от музыки? Я не так уж внимательно слушаю. Я думаю. Голова полна мыслей. О чем? Обо всем. Обманываю я сама себя. Больше всего — о нем, об И. В. Странно, но ни в разговоре с мамой, ни мысленно я не могу назвать его — отец. Но думаю, как об отце. Отступили сомнения. Хочу верить всему, что рассказала мать. Хочу любить. Что ни говори — хорошо, когда у человека — пускай ему и двадцать три — есть мать, отец. И сестры. И брат. Хочу любить вас всех, мои незнакомые родичи!
Репетируем «Лявониху на орбите». А во «дворце культуры» нашем — холод. В конторе совхоза — дышать нечем, окна раскрыты настежь, чтоб прогнать духоту, а тут пальто нельзя снять. Подбивала своих актеров всей капеллой пойти к Сиволобу. Один стесняются, другие боятся. Не согласились. Зайцы. Но зато дружно насели на Толю Плющая. Бедный Толик! Он хороший парень. Старательный работник. Но робок. Дрожит перед старшими, особенно перед начальством. Боится испортить отношения с директором, с парторгом. И от комсомольцев отбиться не умеет. Он — между молотом и наковальней. Я уже ему как-то сказала: «Расплющат тебя, Плющай, когда-нибудь». Смеется: «Меня «газик» уже раз переехал». Он — автомеханик. Лежал под «козлом», а шофер не заметил, решил отогнать машину, мешала ему. Колесо проехало по Толе. Ничего, ни одного перелома. Он, дурень, решил блеснуть эрудицией: «Я — как йог». С тех пор и прилепили ему кличку эту — Йог. Толя не обижается, а мать его очень расстраивается, считает это величайшим оскорблением. Ругается с теми, кто сына так называет.
