— Ты что, Леша? — тихонько окликнул Хижняк, подсаживаясь к постели и ставя на стол походную аптечку.
— Болит. Сил нет терпеть, — отрывисто сказал юноша.
«Которая же? — соображал Хижняк. — Вторая, левая», — заметил он почти с облегчением, поражаясь своему только сейчас осознанному желанию, чтобы У бедного парня заболела другая нога, а не та, из-за которой был спор с Гусевым.
— Четвертые сутки не сплю. То все мерзла, а теперь печет, — шелестел в комнате прерывистый шепот. — То при движении болела, теперь при покое пуще болит. Точь-в-точь как с первой было. Измотался. Устал!
— Почему же в больницу не покажешься?
— А зачем? Чтобы этот коновал Гусев меня без ноги оставил? Он в прошлый раз подговаривался. Я лучше еще потерплю. Ребята каждый день звонят на Октябрьский. И утром и вечером звонят. Ивана Ивановича все нету! Ох, зря я его тогда не послушался!
— Ты меня-то признаешь?
Леша опять искоса посмотрел на Хижняка из-под спутанных волос. Лихорадочный взгляд его смягчился, глаза подернулись влагой, по-мальчишески пухлые губы распустились, выдавая желание заплакать или улыбнуться. Не получилось ни того, ни другого: плакать он стеснялся, а улыбнуться ему было просто не под силу.
— Денис Антонович! — сказал он, и в голосе его прозвенела нотка надежды. — Как Иван Иванович, приехал?
Хижняк молча помотал головой и, увидев потускневшее лицо Леши, взялся за ящичек аптечки.
— Сейчас я тебе укольчик хороший сделаю, — сказал он, разбирая свои богатства и доставая шприц и пузырек со спиртом — протереть кожу перед уколом. — Полегче станет, тогда ногу посмотрим. А как та, которую мы лечили?
— Она теперь — вся моя выручка. Недаром я из-за нее до операции семь месяцев боль терпел. Если отрежут эту, то все-таки неполным калекой останусь.
Опять ночь прошла без сна. Уже перед рассветом Хижняк присел к столу написать срочное письмо Ивану Ивановичу. Фельдсвязь уходила на Каменушку в восемь часов. Надо, пока женщина задремала, написать подробно о состоянии Леши, о «подкопах» Гусева, о больных, приехавших издалека, которым никто, кроме Ивана Ивановича, не мог здесь помочь. Одним словом, нужно поторопить Аржанова с возвращением на прииски. Хорошо, если бы письмо успело попасть в руки Валерьяна Валентиновича, но тот уже уехал вчера, а почтари из эвенков не особенно спешат с доставкой почты.
Добросовестное круглосуточное дежурство в больнице, во время которого Хижняк не имел привычки дремать в уголках, по возможности отдаленных от охающих и стонущих людей; затем часов семь езды по морозу, Леша и ночной пост возле женщины с воспалением легких — после всего этого не мешало бы и вздремнуть доброму человеку!
Неудержимая зевота раздирает рот фельдшера, синие глаза его потускнели и слипаются. Положить бы голову на стол, прямо на эту белую, как подушка, бумагу, и заснуть.
Но вспоминается Леша, который не спал уже в течение четырех суток, — сейчас-то он, наверно, спит, успокоенный лекарствами и подбодренный надеждой, — и Хижняк зевает, моргает, отчаянно встряхивая чубом, гонит прочь дрему и снова мужественно берется за перо.
«Дорогой Иван Иванович! — вывел он размашистым крупным почерком. — Возвращайтесь как ни можно скорее».
Это был крик истосковавшейся преданной души.
Дальше Хижняк писал сдержаннее, подробно обо всем: о больных, которым сделаны серьезные операции осенью, о тех, кто приехали вновь на Каменушку.
«Леша Зонов ждет вас с часу на час. Теперь ему срочно требуется операция с другой стороны; на левой ноге, как вы и предполагали, гангрена начала действовать: пальцы отекли, стопа — тоже, возле ногтей уже появилась синева. Мучается парень страшно, прямо сердце переворачивается глядеть на него, но терпит и решил терпеть до последней крайности. Очень он сожалеет, что не послушал вас в свое время. Гусев хотел пустить слушок, что у него заболела та нога, которую вы лечили, но я этот разговор пресек в самом начале.
Вообще надо вам скорее возвращаться, невзирая ни на что. Вчера я отправил вам с нашим невропатологом письмо Ольги Павловны. Варя было задержала его, побоявшись вас расстраивать; как, говорит, он один станет это переживать? Но я настоял на отправке: уверен, найдутся и там добрые люди, которые разделят с вами любую печаль. Всякие утаивания ни к чему, от них неприятность потом еще горше кажется. Я-то старый воробей, знаю. Только от больного, слабого человека надо скрывать плохое, чтобы не добить его в тяжелый момент. Вот я сейчас сижу возле женщины, у которой двусторонняя крупозка при никудышном сердце, общее истощение, печень увеличена, да еще желтуха приключилась. Случись любая беда с ее ребятишками — я бы ходил около нее и улыбался, хоть сквозь слезы. Потому что чудо будет, если она выживет и без добавочных неприятностей. А вы у нас богатырь; конечно, соответственно и переживания у вас сильнее, но надо, надо крепиться, дорогой Иван Иванович».
В окно уже засматривал рассвет. Однако Хижняку совсем расхотелось спать, да и пациентка его снова начала возиться в постели, кашлять и задыхаться, и он торопливо запечатал конверт.
41
Будут еще морозы до самого мая. Еще долго коченеть деревьям в студеной мгле, пока настанут яркие весенние дни. Но сегодня низко сгрудились над Учаханом снеговые тучи — словно серая птица опустилась на гнездо и сразу потеплело под ее широкими крыльями. Потом, как пух, густо полетел снег. Сквозь беспрерывное мелькание снежинок едва различимы дома и юрты, рассыпанные по лесистой долине. Много раз менял свое русло капризный Учахан, пока нашел удобное. От прежних его русел остались протоки, отмели, островки и острова, поросшие лесом и мелким кустарником. Если посмотреть издалека, с гор, кажется: покрыта долина лишаями, точно захудавший олень.
Человек в нарядной дохе, в высокой островерхой шапке, отделанной, как бахромой, мехом росомахи, стоял в горной седловине и зорко смотрел вниз на постройки улуса.
Он был не молод: безбородое лицо его покрыто сплошной сетью морщин, веки оттянуты и тоже сморщены. Но когда он отпряг оленей и повел их вниз, делая зигзаги по круче, его движения оказались по-молодому гибкими и ловкими. Привязав животных к дереву, он так же легко поднялся обратно, связал нарты и начал скатывать их, сильно тормозя всем телом. Нельзя съехать на оленях с высокой горы, не распрягая: нарта, пристегнутая к ним только ременной постромкой, ударит их с разгона, собьет с ног.
— Дорога-то худая! Олень-то голова болит! — бормотал старик обычную у северных людей поговорку: он ехал по целине, и привязанная позади вторая упряжка, которая давала первой тянуть себя, за головы, выглядела действительно усталой.
В густой чаще ивняка и ольхи сбился косяк одичалых лошадей. Крепкие, обросшие косматой шерстью, дремлют они, прижавшись друг к другу, опустив заснеженные гривы. Ямы, выбитые ими в снегу, ради низко обкусанного пырея и вейника, снова побелели. Лошади чутко спят, только гривастый крутогрудый вожак-жеребец пофыркивает, чуя приближение оленьих упряжек. Олени мчатся стороной, и поставленные торчком острые уши одичалого коня прядают настороженно, провожая их легкий бег. Если понадобится отделить часть табуна для убоя или для приручения и работы, люди появляются на объезженных лошадях. Тогда в лесах поднимается звонкая потеха: ржанье и визг дерущихся жеребцов, треск ломаемых сучьев, грохот никогда не кованных копыт. Сейчас нет особых причин тревожиться, и табун спит стоя, покачивается многоголовой массой, стряхивая снег с ушей.
Мимо едет якут. Извилиста дорога по берегу Учахана. Редкий лес. Кусты, утонувшие в сугробах. Куропатки вырываются почти из-под ног оленей, белыми комьями падают на ветви ив, стряхивая с них налипший снег. И все это в сплошном мелькании летящих хлопьев, от которых рябит в глазах.
Запахло дымком жилья. Плоские крыши юрт и наклонные стены завалены для тепла снегом, облиты водой и заледенели. Дым из труб густо уходит вверх, повсюду столбы дыма, подпирающие низкое небо. Даже щедрый снегопад не может сбить их: жарко топятся камельки и железные печки. Хлева-хотоны здесь уже отделены от юрт, холоднее и людям и животным, но Советская власть сказала: так полезно для здоровья. Презрительная усмешка тронула тонкие губы проезжавшего якута. Но, хоть и мельком, он заметил добротность хотонов, обмазанных снаружи глиной пополам с навозом. Пар валил из только что открытых заиндевелых изнутри дверей. Мелкие якутские коровенки черной с белыми пятнами масти, выпущенные на кормежку, разбрелись по двору, огороженному жердями. На чисто разметенной, гладкой, как стол, площадке загона разложены кучки сена. Между хотонами навален замороженный в виде чурок навоз, который летом пойдет на дымокуры — единственное спасение от комаров. В отдельных дворах быки, подвижные, резвые. Такие верховые быки иногда не отстают от лошади, бегущей иноходью, а в санях везут до двадцати пяти пудов.
