«Сытый скот, ничего не скажешь! — подумал якут. — Колхозные дворы! Теперь уже начинают зарывать навоз в землю: что-то из него растет. Все наперекор обычаю. — Проезжая мимо здания школы, старик плюнул и отвернулся. — Девок грамоте учат! Всюду бабы лезут. Вот и здесь верховодит баба — Марфа! Теряется благообразие, нарушен старинный уклад якутской жизни. Сотни лет стойко держалась якутская нация, не обрусела. Сами русские, жившие в наслегах, перенимали якутский язык и обычаи. А теперь что будет? Осенью над горами пролетали самолеты: геологи-разведчики снимали на карту еще никем не тронутые земли. Мало ли их путается по тайге с молотком и мешком за плечами! Теперь и с неба хотят напасть на якутскую землю».
По ледяному мосту пробежали оленьи упряжки мимо черных, подернутых паром полыней. Вот и табор тех, что приехали к доктору Ивану, раскинулся на берегу…
Старик круто завернул оленей у крайнего чума, гордо поднялся навстречу выбежавшим жителям стойбища. Лицо его грозно нахмурилось, плечи поднялись, он как будто вырос на глазах у оробевших лесных людей. Повсюду мгновенно разнеслось:
— Шаман приехал. Улахан [3] шаман!
— Вы, неразумные, — властно кинул он тесно сбившейся, притихшей толпе. — Как могли вы довериться русскому доктору, который вырезает из вас болезни ножом? Вы пошли против вечного порядка на земле! Против мудрой природы. Когда я призывал духов помочь больному, я только просил их отдать ему то, что он имел. Человек должен сам собраться с силами и побороть хворь. Но если нельзя, надо покориться. Так устроен мир. Все негодное для жизни должно исчезать. Зачем жить безногому волку? А сколько рук и ног отрезал охотникам Иван с Каменушки?
— Мало, однако! — отозвался старческий голос из толпы.
— Мало? Ах, ты, старый слепой глухарь! Ты еще не достался в зубы лисице? Тебе надо, чтобы доктор Иван обезножил половину наших охотников?
— Он отрезал ногу рыбаку Павлу, который отморозил ее, когда провалился в полынью. Рыбак весь сгнил бы, если бы не отрезать эту черную, уже мертвую ногу, — упрямо отвечал тот, кого назвали глухарем, продираясь сквозь толпу вперед. — И я теперь не слепой, однако! Дай я посмотрю поближе на твою лукавую морду. Трахома затемнила мои глаза на много лет. Я был негодный, как ты говоришь, но разум мой не исчезал. Ведь твоя «мудрая» природа заставляет и слепого искать еду, и он бродит по земле, как брошенная старая собака. Неужели плохо то, что Иван с Каменушки справился с моей слепотой? И разве это порядок, чтобы человек смолоду слеп от трахомы? Кому нужен такой порядок? — По толпе прокатился сочувственный говорок. — Ты богател, покупал скот, набивал разным добром свою юрту, распевая о наших болезнях, а Иван помогает нам без всякой платы.
— Эх вы, дураки! — прервал шаман расходившегося старика. — Вас только заманивают на даровщинку, а потом обдерут начисто. Где Павел-рыбак?
Молодой Павел, поскрипывая по снегу костылями, — он еще не привык к ним, — неловко выдвинулся из толпы.
— Вот я!
— Вот он! Хорош, нечего сказать! — язвительно произнес шаман. — Есть чему радоваться! Даром сделали ему деревянную ногу! Устроили подпорки. Лучше умереть, чем жить таким калекой! Чем будешь заниматься в тайге со своей деревяшкой, ты, рыбак и охотник?! Лисица — и та погибнет, потеряв лапу. Лось пропадает сразу…
— То звери, — спокойно ответил Павел, еще бледный после перенесенной болезни. — А мы люди. Мы не хотим жить по звериным законам. Что я буду делать на подпорках? У нас теперь богатая артель. Меня обещали поставить сторожем на складе магазина. Подстрелить грабителя, даже такого, как ты, я и на одной ноге сумею.
— Да! Правильно! — закричала вся толпа. — Мы не хотим больше твоего вечно плохого порядка!
— У настоящего якута угол глаза прямой, — заорал кто-то озорным голосом. — Улахан старик глаза скосил кверху по-лисьи. Наверно, у него и зрачок продолговатый.
— Давайте-ка посмотрим получше, какой у него глаз!
— Выкупаем его в полынье!..
— Надо сдать его милиционеру за агитацию против Советской власти! — важно произнес подошедший охотник-комсомолец, и все — кто озоруя, пугая, кто серьезно, гневно — сделали шаг вперед.
— Грех… Это будет грех! — крикнул опешивший шаман.
С неожиданной быстротой он отвязал вожжу, разогнал оленей и завалился на нарту, спасаясь от своих прежних почитателей, с хохотом бросавших комками снега ему вдогонку.
42
Март прошел. Дни стояли солнечные. На снегу образовалась корка — весенний наст.
Однажды якуты на лыжах пригнали к школе двух загнанных ими диких оленей.
— На мясо для больных.
Измученные животные стояли, высунув розовые языки, тяжело нося боками; с колен их, разбитых о корку наста, струилась кровь.
Иван Иванович, выйдя на крыльцо в белом халате, с непокрытой головой, благодарил охотников, улыбался, но неожиданно лицо его потускнело: ему показалось, что он сам похож на такое загнанное, несчастное животное. Все видят его бодрым, веселым или сердитым. Он работает не покладая рук, втягивает в дело окружающих людей, и никто не знает, какую боль носит он в сердце, страшась приближения ночи, когда надо остаться одному со своими мыслями и чувствами.
— Спасибо! — сказал он и быстро пошел в дом.
В этот день к вечеру доставили письмо. Его принесла Марфа Антонова, довольная возможностью порадовать доктора, — Никита и ее заразил ожиданием письма. Но она взяла это письмо не на почте; ей вручил его проезжий с Каменушки, человек в золотых очках, которые он, лишь только вошел в юрту, незамедлительно укрепил над своим тоже словно позолоченным носом, острым, как у лисички. Он очень спешил и не смог пойти с Марфой в школу навестить доктора. Правда, дело было уже к ночи, олени транспорта выглядели усталыми, а до мест, подходящих для кормежки, оставалось не меньше двух часов езды. Лицо Марфы сияло доброй улыбкой, когда она протянула Ивану Ивановичу слегка измятый голубой конверт. На конверте неровными буквами написано: «И. И. Аржанову». Внизу черта, а под нею: «От Ольги Павловны».
Щеки доктора сразу покрылись синеватой бледностью, и такое жалкое дрогнуло в углах его рта, что Марфа смутилась.
— Пойдем, Никита, посмотрим больных, которые лежат на койках, — сказала она.
Аржанов ничего не слышал. Он стоял посреди комнаты, смотрел на конверт… Легкий, слишком легкий пакетик придавил его своей пустотой, только сердце билось, как у затравленного оленя.
От Ольги Павловны… Наконец-то! А что в нем?!
С усилием доктор превозмог оцепенение и вскрыл письмо. Во рту у него возникла странная сухость. Не моргая, он смотрел на узкий листок, а тонкие буквы впивались в него, словно занозы, кололи мозг, сердце.
Все суше делалось во рту, все громче звенело в ушах. Может быть, он пошатнулся, оглушенный ударом, — скамья толкнула его под колени — сел и уставился в бумагу остановившимся взглядом.
«Прости меня! Я ухожу к Таврову. Совсем. Жизнь без него для меня теперь немыслима. Я не могу иначе. Пойми и прости.
Ольга».Так вот кто увел ее!
Иван Иванович взялся за голову, уронив послание жены… бывшей жены! Потом подошел к своей постели и лег, зарывшись лицом в подушку…
«Жизнь без него для нее немыслима! А я?.. А у меня?»
Он не вставал весь вечер, не отвечая на робкие вопросы Никиты, но забылся только под утро, спал и плакал во сне. Непохожие на плач рыдания взрослого мужчины будили Никиту, и юноша, холодея от жалостного сочувствия, сидел на койке, не зная, что делать.
Молча, лицом к стене, Иван Иванович пролежал и весь следующий день.
— Вставайте чай пить! — звучал над ним мягкий голос Никиты.
— Кушать надо! — строго говорила Марфа Антонова.
— Потом, — через силу отвечал Иван Иванович, и в эти часы нестерпимой душевной боли сознававший свои обязанности перед людьми, которые беспокоились о нем. — Ты скажи там, Никита, я скоро встану. — Но продолжал лежать, подшибленный сознанием совершившегося не неожиданного, но уже непоправимого несчастья.
Он вспоминал Таврова… Чем тот пленил Ольгу? Неужели только тем, что моложе Ивана Ивановича лет на восемь? Наверно, ровесник ей. Ради нее и на Каменушку приехал… Ведь они познакомились еще на пароходе по пути в Глубокую. Какими правдивыми глазами смотрел он всегда! Беспомощная ярость вскипала в душе Ивана Ивановича и желание умереть, исчезнуть без следа… Но необходимость напоминала о себе голосом Никиты:
— Уже шесть часов вечера. Можно мне вместе с Василием Кузьмичом сделать перевязки?
— Пожалуйста. Сделайте.
«Уже шесть часов другого дня, думал доктор, почти сутки прошли, а я жив и здоров! Ожидал, боялся и вот все узнал. Да, теперь уже все! Все! — И он, задыхаясь, кусал подушку. — Теперь уже все!»
