Но на второй день я не увидел их. Вязкий туман утопил все окрест. Ничего не стало, кроме жидкой белизны, в которой стоишь, как в единственно прозрачном кругу, и далее десяти метров уже ничего нет и быть не может. Я надел сапоги. И шел лесом, не видя ни чащи сосен, ни их верхушек — лишь осклизлые стволы.
Моя мысль, потеряв зрительный обзор, уже не стремилась нырнуть в глубины психологии — она ползуче обратилась к той жизни, которая осталась за сосняками. Память, а может, уже и не память, освеженная ходьбой и туманным воздухом, работала спокойно, в ритме шага. И перебирала всех, кого я назвал Агнессе…
Генка Глебов, лучший друг. Где мы познакомились? На юге, на пляже. Биолог, кандидат наук. Человек с большой перспективой, настолько большой, что написанную докторскую его ждут как явление в науке. Если его не сгубит преферанс. Моя десятиклассница Наташка намеревается идти к нему на биофак. На чем стоит наша дружба? Не на его же интересе к преферансу, поскольку играем ночами у меня? Не на моем же интересе определить к нему дочку?
Второй лучший друг, Мишка Отрубятников, балагур, гитарист и гуляка. Вот уж тут интерес налицо — он берет у меня десятки почти еженедельно. И не отдает. Правда, моя семья каждый сезон отдыхала на его уютной и близкой даче.
Почему же они не приедут? Ведь им известно, что укатил я сюда в стрессовом состоянии. Генка, наверное, ставит очередной опыт на своих дрозофилах, а у Мишки нет рубля на билет.
Двое коллег с кафедры. Прекрасные дружеские отношения, обмениваемся мыслями, поддерживаем друг друга в полемике, одалживаемся материалами, пишем совместные статьи, пьем кофе в буфете…
Трое одноклассников. Когда-то были не разлей вода, а теперь дай бог съехаться раз в году. Они и не знают, что я тут.
Четверо однокурсников. Почему я назвал только четверых? Мог бы и всю группу, и весь курс. В последний раз виделись на банкете по случаю пятнадцатилетия окончания факультета.
И было бы смешно ждать профессора Смородина, хотя его отношение ко мне безупречно.
Вот жена… Она-то знает, что меня гложет одиночество, сушит бессонница и першит в горле от рисовых супов из пакетов. Сколько мы прожили вместе? Шестнадцать лет под одной крышей, занимались почти одним делом, жили почти одними интересами. Шестнадцать лет рядом, шестнадцать лет вместе… Так вместе или рядом?
А ведь могла бы и дочка навестить. Ну, прогуляла бы пару дней.
Я поднялся на какую-то отрывистую гриву. Внизу бродили косые туманы, из которых торчали ершистые шеломы утонувших сосен, будто по дну белого океана шли те самые богатыри во главе с дядькой Черномором и никак не могли выйти на берег.
Не знаю, как и что замкнулось в моей голове… Подобное может только память, которой подвластно ушедшее время. Молодость, знакомство с женой, лекции, осенние туманы на улицах — все это соединилось и рассыпалось, оставив одну зримую сцену, а вернее, одну незабываемую тягость…
Я заброшен в большой и далекий город. Без друзей, без родственников. Студент. Лекции, семинары, на которых мы разбираем юридические казусы по уголовному праву. Гражданин А пристал к гражданину Б. И настолько я был одинок, что бессознательно завидовал гражданину Б, тому, к которому хоть кто-то приставал.
Неужели всегда я был одиноким? Или эти мысли от тумана, который клубится меж сосен?
Я пошел домой — быстро, почти напролом, спотыкаясь о сучья и поскальзываясь на мхах; я бежал от той мысли, которую навеял туман; бежал из тех сосняков, в которые за мыслями и ходил…
У моей калитки стояла девушка в резиновых сапогах и с большой сумкой-кошелкой на боку. Разглядев в них газеты, я догадался, что это почтальонша.
— Полчаса стою, — отчитала она меня. — Думала, что уехали.
— А что случилось?
— Вас на телефонные переговоры вызывают.
Она протянула бумажку — жена, на понедельник, на двенадцать ноль-ноль.
— А где телефон?
— На почте, в Первомайке, — бросила она уже на ходу.
Где это? Но почтальонша уже скрылась за поворотом. Придется идти к Пчелинцевым — узнать, где Первомайка.
10
После трех часов туман развеялся — только белел где-то вдалеке меж чащобных сосен, будто нестаявший снег. Я вышел на дорогу, опоясывающую садоводство. И тут же под ноги выкатился Черныш. Пчелинцев защемил мою руку своей деревянной клешней и улыбнулся так, что дернулись его острые уши.
— Куда?
— К вам.
— Хорошо, шишечки-едришечки! Тогда потопали, я обход делаю.
Мы пошли вдоль двухметровой ограды-сетки, которая вместе с дорогой отграничивала садоводство от сосняков. Уходящий день, разогнав туман, неожиданно светлел, яснел, и казалось, что занимается утро.
— Нашел лося? — спросил я.
— Два дня зря промотался… А без лося милиция заявление не принимает. Как думаешь, это по закону?
— Даже дело об убийстве человека без обнаруженного трупа рассмотрится судом только в крайнем случае.
— Вот растолкуй, коли ты законник… Обозвал на улице прохожих, матюкался, разбил окно — я хулиган. Орал в лесу, свалил дерево, заломал кусты, жег кострище, набил бутылок — я не хулиган. Как понимать?
— Видишь ли, хулиганством признаются те действия, которые совершаются в общественном месте.
— Мы с лесниками сараюшку на лесопосадках поставили для инструмента и семян. Так туристы спалили. Белку мы угощали орешками, пока ручной не стала, на зов спешила. Приехал коллектив на отдых, выпили, белка к ним спустилась поклянчить орешков, а один деятель ее бутылкой и пристукнул. Или вон сажали мы на гарях деревья и приговаривали: «Для потомков, для потомков». А на второй день потомки-подростки половину саженцев и выдрали, шишки-едришки!
— Тут возможна иная ответственность…
— Да хулиганье специально едет в лес безобразничать. В городе дерево не вырвешь и утку в парке не убьешь. А тут выпускай из себя зверя — слова никто не скажет.
— Не общественное место, — слабо возразил я.
— А почему это не общественное? Теперь в лесу народу больше, чем на деревенской улице.
Меня занимала дорога, по которой я ходил не раз. Ее точно подменили — вроде бы все то же, а путь почти неузнаваем. Я уж хотел было спросить Володю про это наваждение, как догадался сам… Мы шли против часовой стрелки, а я ходил вокруг садоводства по часовой. Иной угол, иной ракурс, иной взгляд — и дорога увиделась заново. Так и в жизни. Глянул же Пчелинцев на лес другими глазами, как на общественное место. И я утром в сосняках, в туманах, посмотрел на свое одиночество отстраненно, как бы с высоты…
— Вишь, какая чащина! Надо проредить. Ладный будет жердняк.
Сосенки встали так плотно, что меж ними плечо не втиснуть.
— А вот этой сосной, сколь ни хожу, любуюсь. — Володя стал в какой-то расслабленной позе, будто намеревался пасть на колени.
Могучий кремовый ствол перекручен был не менее трех раз, как гигантская витая свеча. Редкие ветки, сбившись к макушке, ажурно чернели на синем, уже закатном небе. Как пиния на фоне Неаполитанского залива — я не научился принимать красоту саму по себе, без сравнений с образцами искусства.
Рыкнул Черныш. Я поискал его, но пес бегал где-то в чаще. Рыкнул Володя, вперившись взглядом под витую сосну. Там что-то серело и белело. Мы подошли.
Штук десять больших и малых, бумажных и полиэтиленовых мешочков. Каждый аккуратно завязан шпагатом, бантиком, и поставлен один к одному.
— Что это? — спросил я, пока Пчелинцев развязывал один крайний мешочек.
— А это культура, растак ее в шишку!
В его руке темнела пустая бутылка из-под марочного портвейна, горлышко которой, как несвежий воротничок, обхватила ленточка картофельной очистки. Из другого мешка вынул он сломанную бельевую прищепку, волейбольную камеру, какие-то тряпки… Из третьего — огромную и цветастую консервную банку…
— Если люди простые валят мусор на муравейники кучами, то люди интеллигентные пакуют в мешочки.
— И кто же будет убирать? — наивно поинтересовался я.
— Да хоть ты. Нет, шишки-едришки! Мы этих горилл за жабры подденем. Изучи банку.
Я изучил. Лечо с моравской колбаской. Изготовлено в Чехословакии. Восемьсот пятьдесят граммов. Два красивых знака фирмы и две картинки, на которых перец, лук, помидоры.
— Это не минтай в томате. Пойдем, — велел Пчелинцев.
Я разгадал его план. Садоводство имело форму прямоугольника. К витой сосне выходила одна из малых сторон, образованная пятью домами. По мысли Пчелинцева, мусор свалили из ближайших дач. А поскольку лечо с моравской колбаской не минтай в томате, он решил отыскать владельца по банке путем обхода домиков.
Я поплелся за ним.
— Ведь что такое брошенная в лесу бутылка? Мало того, что она пролежит черт-те сколько лет, так в нее землеройка лезет. А обратно ей никак: стены скользкие, задом она ходить не умеет. Попадались бутылки, полные дохлых землероек. Как-нибудь разозлюсь, шишки-едришки, и пошлю такую бутылку в Академию наук.
