Но он, Фурашов, знает, что там, в Москве, деликатничают п о к а, до поры, и в одно прекрасное время издадут приказ и... Впрочем, незачем об этом думать! Вот другое... Кончатся, пройдут эти майские праздники, и предстоит еще одно расставание — с капитаном Карасем и старшим лейтенантом Русаковым, расставание грустное, неприятное...
День начинается ярким, солнечным, хотя голубоватая реденькая дымка еще упрямо стелется понизу, у леса; небо же, синей чашей опрокинутое над головой, бесконечно высокое, без дна и краев. Все это отозвалось у Фурашова будоражащей радостью, оттеснило некстати вторгшиеся размышления о Карасе и Русакове.
Взглянув на смуглое, узкое лицо Двали, чуточку бледное, должно быть, от недосыпаний — что ж, работка у главного инженера нелегкая, да еще умудряется писать диссертацию, — Фурашов подумал: «Вот тоже долго не задержится, пригласят куда-нибудь в академию — преподавателем или в науку».
Сказал, кивнув на холмик, на котором в дремотном блаженстве со слепленными глазами покойно лежал лось:
— Выходит, окончательно прижился «Иван»?
— Прижился.
— А ноги? Ведь зашиб о бетон, когда перемахнул через проволоку.
— Кажется, зажили.
— Что ж, в городок, Гиви Багратович!
— В городок, Алексей Васильевич.
Пошли по бетонке, на выход, к зеленым крашеным воротам, и обоим казалось, что в мире царила праздничная приподнятость и благодать; в тишине утра, в воздухе, разреженном, еще не успевшем замутнеть, сгуститься, явственно и чисто разносилась бравурная музыка: в соседней деревне Потапово во всю мощь включили репродуктор — из Москвы передавали марши.
Из проходной будки вышел навстречу солдат, напряженно вытянувшись, доложил:
— Товарищ полковник, тут товарищ лейтенант... К вам. Буду, говорит, ждать сколько угодно.
«Кто бы это? — без особой заинтересованности подумал Фурашов, отвлекаясь мысленно от тех дел, какие ждали его через несколько минут в городке. — Прибыл новый офицер? Так вроде бы в штаб должен...»
Шагнул через две ступеньки и в створе с проходом, по ту сторону будки, увидел лейтенанта — Петр Метельников... Вот так новый офицер! Непроизвольно екнуло сердце, отбило неровный, со сбоем такт. Отметил: Метельников тоже увидел его, одернул новенький китель, подвижная улыбка осветила лицо, малиновый неровный румянец проступил на щеках. Человек был на грани смерти, три операции, и вот — офицер... Сколько же ты, Фурашов, не видел его? Письма приходили, а вот самого не видел. Пять лет? Так получалось. После училища Метельников приезжал за женой, за Варей, а в прошлом году — в отпуск, но увидеться не удалось! В обоих случаях Фурашова не было в полку. И вот нагрянул, встретились...
— Товарищ полковник, лейтенант Метельников прибыл...
Фурашов сбежал, уже не видя ступенек, порывисто обнял Метельникова, стиснув, подержал, потом чуть отвел от себя.
— Какими судьбами? — В радостном возбуждении еще держал за плечи, вглядываясь в знакомое лицо, угадывая в нем новые суровые черточки.
— На праздник. Заглянул в госпиталь, к своему крестному, к хирургу, и вот к вам, товарищ... — Метельников хотел сказать «товарищ полковник», но еще больше покраснел, понравился: — К вам, Алексей Васильевич.
— Вот и хорошо, вот и здорово! Сейчас построение полка, потом праздник... Весь день и проведешь у нас... Можешь?
— Могу.
— Вот и хорошо, Петр Михайлович Метельников, — подхватил Фурашов и обернулся к подполковнику Двали, стоявшему рядом. — Какие люди пополняют армию, Гиви Багратович! С крепкими корнями, героическими.
— Согласен, товарищ полковник.
Метельников освоился, краска сошла с лица.
— Поворотными, Алексей Васильевич, были для меня те ваши слова: «Крепкая нам нужна армия — против войны...» Вот тоже ракетчик, но система новая, «дальняя рука»... Осваиваем.
— А здоровье? Как оно?
— Мой врач-спаситель сказал: только физкультура, только самая жестокая закалка... В общем, делаю. Себе польза, и опять же для службы важно.
— Хвалю, хвалю. Молодец!
В проеме проходной встал солдат, глаза растерянные, доложил:
— Товарищ полковник! Тревога... Боевая. Начальник штаба просит вас к телефону...
Когда всего десять минут назад была закончена ежедневная утренняя проверка боевой готовности аппаратуры — сокращенно ее называют проверкой «БГ» — и Гладышев, доложив полковнику Фурашову о результатах, подал по громкой связи во все отсеки команду «Поддерживать аппаратуру в боевой готовности», он подумал о той тишине, о том покое, какой теперь утвердится на весь день на «пасеке» и на стартовой позиции, потому что день необычный, праздничный и, значит, ни регламентных работ, ни занятий на аппаратуре не предвидится...
Проводив до выхода из КП командира и главного инженера — они торопились в городок, на построение — и получив разрешение остаться, Гладышев вернулся в аппаратурную, обошел ее, заглянул во все отсеки. Везде свет уже притушен, тесно громоздившиеся шкафы — одни за стеклянными дверцами, другие задраены наглухо — могли бы показаться заброшенными, замершими в строгом порядке, если бы между ними кое-где не виднелись операторы и техники. Да, людей было мало, он, Гладышев, возглавлял сокращенный дежурный расчет, и расчет этот на случай, когда... А когда произойдет тот случай и может ли он произойти, бабка надвое сказала.
После обхода аппаратурной Гладышев ушел на место начальника станции, сел на стул, потянулся облегченно, свободно распрямил ноги; длинные, в сапогах, они высунулись под столом далеко вперед. Размягченно, даже лениво подумал о том, что в городке теперь готовятся к праздничному построению, и еще о том, что к вечеру он, Гладышев, сменится с дежурства, засядет в своем холостяцком отстойнике за учебники: совсем скоро покинет Егоровск, поедет держать экзамены в академию. Он безоговорочно и определенно принял для себя решение: станет инженером. Что ж, не так уж быстро осуществляется его мечта, пришлось послужить эти годы, все получилось совсем не так, как думал когда-то Олег Бойков: на другой год после училища в академию. Олег Бойков... После того случая с Метельниковым он подал рапорт с просьбой перевести в другую часть. Уважили. Где-то тоже в ракетной части... Слышал Гладышев, будто Олег повысился — теперь командир батареи. А вот в академию...
Мысль об академии вытянула, словно звено всю цепь, другую мысль — она отозвалась в груди горечью, на секунду запершило, Гладышев подобрался на стуле. Он уедет, а о н а по-прежнему останется здесь. Теперь это ясно. Стало ясно с того случая... Впрочем, и до того все было понятным, но он еще надеялся — на что, и сам бы не сказал, а вдруг... Это «вдруг» было призрачным, но жило в нем, жило слабой надеждой авось совершится чудо. И это чудо могло стать реальностью, оно забрезжило, засветилось отдаленно, когда начклуба Милосердова перевели в другую часть, а она, Маргарита, оставалась тут и позднее дала капитану развод. Вот тогда реальность чуда стала казаться близкой, хотя практически для него, Гладышева, ничто не изменилось. Не изменилось ее, Маргариты, отношение к нему: она все так же избегала его, а когда все же выпадало встретиться, торопилась поскорее уйти, сказав две-три незначащие фразы. Гладышев нередко видел ее то окруженной малышней в детском городке, то на прогулке — она впереди, а позади растянутая парами цепочка ребят... И вдруг реально, как бы осязаемо представлялось: она — и рядом всего два-три малыша, е г о малыши... е е и е г о дети.
Видел он ее несколько раз с девочками Фурашова — мирно и оживленно беседовали, и Гладышеву казалось: с повзрослевшими, вытянувшимися дочерьми Фурашова она держала себя, как с ровнями. Он знал и другое: она бывала в домике Фурашова, но всякий раз лишь тогда, когда самого Фурашова там не было. Неужели неравнодушна?.. Неужели любит его?.. Что ж, он и сам, Гладышев, восхищен командиром и при нем, когда тот рядом, испытывает благоговение и удивительное спокойствие, а главное, все эти годы после трагической смерти Валентины Ивановны Гладышев не перестает поражаться аскетизму командира: кажется, для того больше ничего не существует — дом и работа, работа и дом. Что ж, ее, Маргариту, можно понять. И странно, Гладышев даже не испытывал зависти, ревности: ему было достаточно лишь видеть е е, и он не представлял, что будет с ним, когда он уедет, не станет е е видеть, не станет чувствовать, что о н а где-то рядом, совсем недалеко...
Он и отважился, когда подгадал тот случай, отважился еще раз напрямую заговорить с ней. Он, как сейчас, помнит: было это в тот день, когда в штабе ему объявили приказ — едет в академию. Встретился с ней лицом к лицу на тропинке к детсаду — ни ему, ни ей свернуть было некуда: слева — справа пошелушившиеся, растрескавшиеся до черноты стволы сосен. Он помнит дословно, что сказал ей: «Маргарита Алексеевна, я уезжаю в академию... Я прошу вас... Я готов увезти, если согласитесь... Вы теперь свободны». Она грустно, даже печально улыбнулась, и он понял: нет, не из-за его слов эта улыбка, просто у нее реакция на что-то свое, внутреннее, больное и сокровенное. Тонкие черты лица женщины как бы застыли в этой обращенной в себя улыбке. Боль шевельнулась в Гладышеве. Но такое состояние у Маргариты было лишь секунду. Она тут же словно очнулась, оживилась, казалось, оттого, что видела его, Гладышева, перед собой, и сразу стала прежней Маргаритой — загадочной, дерзкой. «Спасибо, Валерий... Спасибо. Но... пусть останется в силе наш первый разговор, тот, в квартире. Сейчас, когда я свободна, тем более... я рада, что вы едете в академию».
