Вот и все. И ушла. Он дал ей дорогу, отступив с тропки.
У него не было раздражения, не было ревности к Фурашову, к командиру. Не было? Нет, не так, раздражение есть. Неужели тот, умный и толковый, ходит в шорах, не видит, что она, Маргарита, любит его и что дала развод мужу и живет тут, в части, из-за него? Неужели не понимает? Глух и слеп? Для него, Гладышева, эти ее страдания в тысячу раз горше, — уж лучше бы Фурашов понял все, лучше бы они соединились, оказались вместе... Какого черта, в самом деле, он думает!
Гладышев раздраженно встал. Нет, теперь он не может сидеть в этой маленькой, тесной комнатке, он должен идти, он пойдет сейчас снова по аппаратурной, отвлечется, забудется...
Занятый этими мыслями, он не уловил, когда включился динамик громкой связи; он услышал уже с металлическим жестким тембром голос:
— Капитан Гладышев, срочно в индикаторную!
Сразу обрывая все, о чем думал до этого, он бросился к двери. В индикаторной еще до доклада своего помощника, только взглянув на пульт, понял: объявлена боевая готовность. А выслушав доклад, Гладышев нажал кнопку «ревуна» — сейчас в городке завоет сирена...
Фурашов и Двали, откинув штору, прикрывавшую вход, оказались в индикаторной, полутемной, сумрачной. Светились мерцающим голубоватым светом индикаторы шкафов наведения; впереди, подсвеченный с торцов, ровным квадратом сиял экран планшета. В полутемноте, пока осваивались глаза, Фурашов все же заметил у двух шкафов наведения склоненные фигуры офицеров, а в центре, у пульта командира, высоко возвышался Гладышев; на фоне светлого экрана планшета он вырисовывался отчетливо: широкие плечи, стянутая ремнем талия, сборчатым веером из-под ремня гимнастерка... «Вот тоже уходит в этом году в академию, уже есть приказ, — инженером станет...»
Голос у Гладышева четкий, отдает распоряжения без лишних слов:
— Расчету: доложить о готовности аппаратуры!
Почувствовал за спиной — кто-то подошел, обернулся.
— Товарищ полковник, полку объявлена готовность номер один! В воздухе — реальная цель. Высотная, скоростная... Информация поступает с командного пункта. — Он сделал паузу, тише добавил: — Видно, иностранный самолет-нарушитель...
Фурашов кивнул, вглядываясь в антрацитово-темные, с остронервическим блеском глаза офицера.
Тут же от шкафов, накладываясь один на другой, долетели доклады:
— Первая готова!
— Вторая готова!
На пульте горели, белые лампочки, затененные звездчатыми колпачками. Значит, там, на старте, на «лугу», расчеты тоже на местах, ракеты на пусковых установках подготовлены. Позади, за спиной Фурашова, хлопали резиновые коврики — вбегали солдаты-операторы, офицеры; после бега дышали сипло, занимали у шкафов места — скрипели железные стулья. Фурашов знал: то же самое сейчас происходит во всех других отсеках; нажал кнопку дальней связи. Тотчас в динамике отчетливый, совсем близкий голос генерала Сергеева:
— Да, ноль первый.
— Товарищ ноль первый, докладывает двадцать первый: полк в готовности номер один.
— Хорошо, — спокойно проговорил Сергеев, — Алексей Васильевич, цель, судя по всему, разведчик иностранный У-2...
Фурашов покосился в сторону шкафов — люди прислушивались к разговору.
— Может, товарищ генерал, связь перевести на телефон?
— Нет, почему же? Пусть слушают все. Так вот, цель, очевидно, разведчик... Средства противовоздушной обороны следят за ним. Может войти в ваш сектор огня. Будьте готовы к уничтожению. Указания получаю прямо с Красной площади... Сами понимаете, идет парад. Там маршал Янов. Будьте готовы...
— Есть быть готовым к уничтожению цели!
Гладышев сидел перед экранами. Мириады светлых точек вспыхивали и гасли на голубоватом поле — казалось, сюда, на экраны, перенесены, спроектированы кусочки неба с бесконечно далеким Млечным Путем: он тут жил, «дышал», искрился, притушенный расстоянием.
Что же, у него, у Гладышева, всякий раз, когда садился к экранам, возникала эта ассоциация, и он, случалось, забывался, отвлекаясь от всего окружающего, и ему представлялось: вокруг никого нет, он один да вот еще небо... И словно бы растворялся в радости, в светлом, возвышенном и вместе с тем гордом чувстве: он видит это небо удесятеренным зрением, он чувствует его каждым нервом, каждой клеткой тела... Сейчас над этими ощущениями, светлыми и мажорными, подавив их, возвышалось глыбой другое: в этом чистом, мерцающем голубом небе — реальная цель, враг, он где-то еще далеко, и в каждый миг он может появиться на экране, вернее, может появиться отметка от него, белое овальное пятно в мерцающих точках поля...
И Гладышев сосредоточен, думает лишь об этом, и правая рука его сжимает гладкую металлическую рукоять наведения, нагревшуюся в ладони. И в голове настойчиво отстукивает: сейчас, сейчас...
Разморенный солнечной теплынью, выйдя за проходную городка, Русаков остановился в нерешительности. Сквозь внезапную, в общем-то странную обиду, какую испытал из-за этих дурацких слов совсем молоденького, белобрысого, с конопатинами солдата-вахтера, в голове лениво шевельнулось: куда идти? Обида глупая и странная. Подумаешь, солдатик ляпнул из всех своих калибров глупости и искренности! «Товарищ старший лейтенант, вы же опоздали... В полку боевая тревога». Ха, опоздал!.. Неужели сдает, обветшал твой защитительный критицизм? Но в том-то и дело, — черт бы все побрал! — что уколола, «достала» тебя вот эта искренность и простота в словах солдата. Против нее, выходит, бессильна твоя защита. Опоздал! Ирония судьбы... Он, пожалуй, не только тут опоздал — вернее, здесь-то он уже не опоздал, есть приказ — он уволен. Но вот не опоздал ли там, куда все эти годы стремился, о чем с методической последовательностью писал рапорт за рапортом?..
Веки Русакова были прищурены, в глазах — оранжевое, буйное пламя. Русаков поэтому смутно различил идущего человека. Карась?.. Вот это встреча! Старший лейтенант разлепил глаза и уже совершенно отчетливо увидел: грузноватый, распаренный, с раздутыми сетками в обеих руках, тот шел по бровке к проходной. Русаков оживился, меланхолия слетела с него, он уже весело смотрел на приближавшегося Карася.
— А-а, командир, в заботах о хлебе насущном? Из стольного града Егоровска?
— Командир, — с иронией, одышливо протянул Карась, — отставной... Да и вы тоже.
Полное лицо его было хмурым, разогретым.
— Да, оба отставные, верно! — Русаков с прищуром смотрел на Карася, точно мерил сокращавшееся между ними расстояние, и с усмешкой предложил: — Да вы отдохните, Иван Пантелеймонович!
Карась взглянул настороженно, глаза остренько вперились в Русакова, однако, остановившись, Карась опустил сетки на пробившуюся у бровки траву, проворчал:
— А что все вымерло? В городке ни души.
— Готовность объявили.
— И в праздники играются... Все небось идеи скороиспеченных полковников?
— Не знаю, но я о нем иначе думаю.
— Иначе?.. — Карась недобро усмехнулся. — А чего же он тогда при такой-то любви вместе со мной и вас?..
— Э, Иван Пантелеймонович, вижу слабинку! Плохо разбираетесь в исторических процессах. Человек — объективный строитель истории, но судит он о ней субъективно... Вся загвоздка в этом. — Русаков приподнял плечи, глубоко сунул руки в карманы потертых синих форменных брюк. — Верно: мы с вами — продукты одного исторического процесса — революции в военном деле. Правда, продукты отхода, но продукты... И даже при такой родственности, Иван Пантелеймонович, знака равенства между нами ставить все равно нельзя: от вас этот процесс освобождается за ненадобностью, от меня же, как говорят медики, в силу несовместимости, чужеродности... Так-то! — Взглянув повыше головы Карася, Русаков сказал: — А вот начальство жалует... Черный ЗИМ. Выходит, начальство высокое.
Карась не успел ответить, лишь повернулся. ЗИМ шуршаще подкатил по бетонке, тормознул перед воротами, качнулся ослепительно надраенным корпусом.
Знакомый Русакову солдат с конопатинками выбежал из будки, и в это время задняя дверца открылась, из машины выглянул генерал Василин в светло-сером форменном пальто, колюче уставился на офицеров.
— А почему тут? В полку боевая тревога, а вы...
Русаков в меру с ленцой и с достоинством выпростал руки из карманов, подобрался.
— Отставные, товарищ генерал...
Василин все так же колюче зыркнул на Карася, на сетки, расползшиеся у его ног, протянул:
— А-а, знакомые! — Василин фыркнул и обратился к растерянно вытянувшемуся солдату: — Где командиры?
— Там, на «пасеке». — Солдат козырнул.
Хлопнула со звоном дверца, колыхнулась боковая шелковая шторка. ЗИМ рванулся задним ходом на площадку разворота, видневшуюся метрах в десяти.
...Со света, войдя в индикаторную, генерал Василин минуту осваивался в темноте. Голубовато мерцали, перемигивались экраны, и отсветные блики слабо окрашивали темноту; что-то, казалось, таинственное и глубокое совершалось тут и властно и безоговорочно требовало тишины, сдержанности. Василин невольно задержался у входа, у плотной шторы, прикрывавшей вход. В тишине от пультов почти одновременно раздалось:
