и понятия не имеет, что папка числился инвалидом.
Два часа ночи.
— Олька! — всполошился Николай. — Тебе же выспаться надо перед отлетом.
Но не спалось. Посмотрела на мужа. Широкая спина его согнулась над столом, правое плечо слегка вздрагивает. Пишет. Отодвинул стеклянную створку книжного шкафа. Что-то ищет. Плотно сжатые губы придают его лицу сердитость. Много, слишком много работает. Но иным и не представишь его. Как-то в газете напечатали о нем очерк «Депутат Таборной слободки»: «Всегда в разведке… Корнями врос в завод… Вот он, путь от слесаря до начальника крупного цеха, до депутата — избранника народа…» Любопытно было читать о человеке, который часть тебя самой. Словно заново, со стороны, увидела его, собранного и горячего, мягкого и решительного. И, если отбросить авторскую витиеватость и газетные штампы, написали о нем правдиво.
Скоро пять лет они вместе. Настолько сжились, что порой, кажется, стала понимать в его химии так же, как и он в ее гидравлике. Хорошо ей с ним, единственным из комаровских мальчишек, которого заприметила еще та, шальная Олька.
Почувствовав на себе взгляд, Николай обернулся. Подошел:
— Не хочется бедняжке уезжать?
— Не хочется.
— Спи, Олька. Не шпионь за мной!
Снова уселся за работу.
Звонкая трель будильника возвестила приход раннего утра, расшевелила всех в доме. Самолет отправляется в 7.10. До аэродрома минут двадцать езды. Николай вызвал такси.
Провожают всей семьей. Толику радость: перед ним настоящий самолет. Завтра в детском саду расскажет, какие у «ИЛа» большущие крылья.
Воздушный корабль сделал пробежку, гулко поднялся над землей и ринулся в небо.
— Папка, — спросил Толик, когда его маму унесло высоко-высоко, — а ты умеешь на самолетах летать?
— Нет.
— Эх, ты! А мама умеет.
Главный инженер комбината все реже заглядывал в цехи. Не раз по утрам Николай видел, как медленно-медленно шел он к проходной. Остановится, шумно выбросит синими губами воздух, отдышится, снова идет.
И вдруг главного инженера не стало. Умер. Не от бронхиальной астмы, которой страдал много лет, нет; залихорадил, стал желтым-желтым и сгорел в два дня.
— Я розумию — человек згынув в бою, — рассуждал Шеляденко, — пид бомбами, чи там вид пули. А шоб вид желтухи… манюсенького аж нэ микроба, а як вин звэться, Мыкола?..
— Вирус.
— Точно. Вид вируса сгынуть — обидно! Його и в микроскоп не побачишь. А войдет в тэбэ такый… як його?..
— Вирус, — опять подсказывает Николай.
— Я и кажу — вирус, и нэма людыны. Срам твоему батькови — профэссору Зборовскому и всий наший мэдыцыни!
На обратном пути с кладбища каждый думал уже о живом. Одни торопились домой, другие в столовую перекусить.
Папуша кивком головы подозвал Николая:
— Придется двинуть тебя, Колосов, в «номенклатуру». Хватит ходить в коротких штанишках. Не понимаешь? Завтра же садись в кабинет главного и давай засучивай рукава… Не согласен? Да я о твоем согласии и не спрашиваю. В горкоме решат.
«Номенклатурных» утверждали на бюро горкома. Но прежде как следует прощупывали — не по анкетам, а «во плоти». Так и Колосова: молод, однако прошел путь от слесаря до начальника цеха. Офицер-фронтовик. Коммунист. Депутат.
С заседания бюро горкома Папуша возвращался в приподнятом настроении. Дорогой о чем-то весело рассказывал шоферу. Николай же, упрятав нос в ладони, хмуро молчал. В уме перебрал десяток фамилий людей, которые имели больше оснований занять должность главного инженера. Двенадцать цехов! Нет, надо было отказаться, не по заслугам выдвинули тебя, товарищ Колосов! Сказал об этом директору.
— Брось нудить! — огрызнулся Папуша. — Опять завелся… А я что, по-твоему, Наполеон?
— Ну, вы…
— Что «ну, вы»? Я из рабфаковцев. А ты всему обучен. Даже английский знаешь. Отец твой кто? Профессор.
— Не хотите ли сказать, что я «мальчик из хорошего дома»? Ошибаетесь: деревенский я, комаровский.
— Ну и пусть комаровский. Ты только гайки крепче подкручивай. А машина, как задано ей, сама будет крутиться.
За толстыми стеклами роговых очков глаза Павла Павловича кажутся большими. Улыбается участливо, весело. Душа-человек! Каков же ты все-таки, директор? Припомнились слова Шеляденко: «Я ще нэ раскусыв, що за человек наш директор?..»
Дома Николай рассказал обо всем матери. Ответила пословицей:
— Дела сами не ходят, их надо водить. Когда идешь в гору, прикинь: по твоим ли силенкам подъем? — Заглянула в лицо и добавила: — Боюсь я за тебя, мальчуга, как с людьми уживешься? Характер у тебя неуступчивый.
Проснулся рано утром. Снова кольнуло: главный инженер… Олька, где же ты, в каких каракумах?
На спинке стула — костюм, приготовленный матерью. Не новый, в котором ездил вчера в горком, а будничный, рабочий.
Шеляденко перехватил его возле прядильного и хлопнул по плечу:
— В путь ратный, голуба! Ей-богу, Пэ в куби, выходыть, парень не дурак.
Когда о назначении Николая узнали в доме Зборовских, отец сказал ему:
— Что ж, не боги горшки обжигают: уча других, сам учишься.
— Везет же тебе! — как всегда, по-своему оцепила событие Вера Павловна.
А Петь-Петух пренебрежительно изрек:
— Известно, у кого красная книжечка, тому везде семафор открыт.
Став главным инженером, Николай все больше и ближе знакомился с теми, кто в его подчинении, и с теми, кто над ним. Вначале не хватало решимости. По селектору, на расстоянии, давать распоряжения проще. Но когда начальники цехов сами приходят, их возражения нередко ставят в тупик: может, им виднее?.. Некоторые, Шеляденко например, действуют самостоятельно, не боясь ответственности. Другие, не менее опытные, предпочитают оставаться исполнителями, прячутся за спину главного или директора, часто звонят, а то и приходят из-за сущей ерунды: «Как вы считаете? Как посоветуете?..» Что ж поделать, если технология человеческих отношений куда сложнее технологии изготовления тончайших нитей искусственного шелка.
«Дела сами не ходят, их надо водить…» На отсутствие дела Николай не мог обижаться. С утра направлялся не в заводоуправление, а на производство. Побываешь в цехах — и все становится ясным: как прошла вечерняя смена, как сработала ночная. Два раза в неделю оперативка. Последние годы директор проводит ее по селектору. И всегда к началу разговора главный уже в курсе основных решенных и не решенных на местах вопросов.
Общение с директором стало повседневным. Иногда он поругивал за дело, иногда зря. А в общем — незлобив. С каждым рабочим здоровается за руку, каждого зовет на «ты». Идешь по комбинату и видишь — вот он цапнул монтера за рукав: «Получил путевочку?» Или подойдет к мотальщице: «Кого родила? Мальчишечку?» А потом — в цехкоме: «Эх вы, профработнички, не поздравили. А ну, живо!..»
Чего в этом человеке больше — сердца или показного?
Хлопот хватало. Да и видано ли где, чтобы в работе все
