Удивил меня ее совет. И разозлил.
«А почему я не могу написать, что он брат мой? Почему? — И тут я впала в истерику, кричала: — Почему мы лжем друг другу? Почему играем в жмурки? Столько лет скрывала тайну моего рождения! Святые грешники! Он, комбриг твой, и сейчас боится сказать правду своей семье! Герои! Обыватели! Покой свой боитесь нарушить! Не желаю брать с вас пример! Человек тянется ко мне всем сердцем, а я должна морочить ему голову? Ради чего? Нет, я напишу правду!»
Странно — мама не возмутилась, не обиделась. Покорно сказала: «Напиши правду. Так будет лучше. Всем нам».
Прошел еще один день, а я так до сих пор ничего не написала Василю. Кажется, начинаю понимать и маму и Ивана Васильевича. Нелегко бывает сказать иной раз правду, не зная, как ее могут принять, что она принесет близкому человеку: радость, горе? Подумаю, как может взволновать, расстроить мое письмо человека, который, возможно, стоит у страшного оружия, изо дня в день живет рядом с опасностью, — сердце стынет. Да если и не сидит он там на ракете или на атомной бомбе, все равно спокойно он это не примет: напишет отцу, — неизвестно, как напишет! — потребует объяснений; письмо прочитает Ольга Устиновна, Лада. Это же своего рода цепная реакция. Почему я должна одним махом причинить стольким людям неприятность, поссорить, столкнуть лбами. Не лучше ли одной помучиться немного — и успокоиться. В конце концов действительно все раны заживают. Да и какая это рана? Так, глупость. Недоразумение. Когда-нибудь буду рассказывать всю эту историю со смехом. Ничего писать не буду. Ничего не было. Все осталось по-прежнему. Школа, ученики, мама, Олег, которого я все-таки люблю.
Легко решить: не буду писать. А он прислал второе письмо. Такое же нежное, горячее. Обещает писать каждый день. Веселенькая у тебя начинается жизнь, Виталия Ивановна, Вспомнила мамин совет. Написала, что есть жених и я вот-вот выйду замуж… Прошу простить, желаю счастья… И еще много всякой ерунды. Как малограмотная сентиментальная дура. Хорошо, что не отослала это идиотское письмо. Несла на почту и не донесла: разорвала па мелкие кусочки, пустила по ветру. Пускай летят. Гадко стало, что обманываю такого человека. Если бы хоть в самом деле кто-нибудь всерьез посватался. Олег, или Толя, или хоть черт лысый. Так нет же, не хотят, гады. Олег полезет целоваться — надаю оплеух. Но что написать Васе, чтоб не было глупости, лжи, чтоб не обидеть его?
Написала Василю. Написала, что я:
Во-первых, незаконнорожденная — это все же в какой-то мере правда!
Во-вторых, очевидно, от сознания своего неравенства с другими, у меня сложился плохой характер — несдержанная, злая, меня не любят ученики, товарищи по работе (боже, какое вранье и какой поклеп на себя!). Если ты, мол, увидишь меня в будни, а не на празднике, не в гостях, уверена — отрезвишься и горько разочаруешься. А я не хочу этого. Я суровая реалистка. И так далее, и так далее. Сорок бочек арестантов… Однако не удержалась — оставила лазейку: «Но и при таком своем характере я умею быть верной в дружбе. Если не пугают все эти мои качества, останемся добрыми друзьями. Более того — я хотела бы с тобой дружить. Я уверена: твоя доброта, чистота, твой романтизм должны благотворно повлиять на меня. Помоги мне стать лучше».
Одним словом, нагородила противоречивой чуши. Теперь жалею, что и это письмо не пустила по ветру или не вклеила в дневник, а отправила все-таки. Теперь, как влюбленная девчонка какая-нибудь, со страхом, с замиранием сердца буду ждать ответа. Чувствую: больно, очень будет больно, если Вася больше не напишет. Вчера Олег хотел поцеловать, когда мы остались дома вдвоем. Я решительно отстранилась:
«Нет!»
Удивился. Огорчился.
«Все-таки я не понимаю тебя. После поездки ты совсем изменилась. Что произошло?»
«Я попала на свадьбу. И мне самой захотелось замуж».
«Разве замужество — это штамп в паспорте, а не вера в человека, в его чувства?»
«Пригласи свою бывшую жену — побеседовать. Я хочу знать правду о ваших отношениях не только от тебя».
Как он вскипел.
«Правда одна! То, что я рассказал! А тебе надо бы судьей быть, а не педагогом. Ты не веришь людям! Требуешь невозможного!..»
«Ничего невозможного нет. Могу сама съездить к ней, если ты так боишься».
«Вот оно что! Наконец-то ты раскрылась. Теперь вижу: никакой любви в твоей душе нет! Ты пустая и холодная. Один женский и мещанский расчет да. нежат быть, еще самолюбие толкнуло тебя на связь со мной».
«Выбирай слова, господин директор!»
«Я говорю о душевной связи».
«Если есть расчет, душевной связи быть не может».
«Но ты разыгрывала любовь, как плохая актриса. Кружила мне голову».
«Бедный мальчик! Его обманули! Не поздно переменить адрес. Я дам новый: Адалина. Она ждет не дождется».
Почувствовал мой нареченный, что давление поднялось до предела, может произойти такой взрыв, что от наших отношений не останется и обломков. Дал задний ход. Подлизывался. Льстил. Успокоилась. Не стала ругаться. Но попрощалась холодно. И — никакого раскаянья. Видно, он правильно понял: нет у меня того чувства, из-за которого забываешь все на свете. Или, может быть, такое чувство бывает лишь в семнадцать? А в двадцать три — трезвая рассудительность? Ой, нет! «Любви все возрасты покорны».
Шумит весна. После последней предвесенней вьюги — «ехала масленица» и нагнала снегу под стрехи — наступило тепло. Солнце майское. Поплыл снег. Заревели ручьи. На улице — потоп. В учительской стоят резиновые сапоги — переходить из одного здания школы в другое. Но теперь это приятная прогулка, не то что осенью, когда сапоги оставляешь в грязи. Люблю широкие реки. Правда, в последние две ночи стало подмораживать. Может высушить и не будет такого разлива, как, помню, однажды, когда я училась еще в школе. Тогда наша узенькая Хлява стала прямо-таки Амазонкой — другого берега не видать. Удивлялись люди — столько воды!
Сегодня вскрылся лед. Стреляло, как из пушки. Сорвала урок в седьмом, ходили смотреть ледоход. Ведь мы натуралисты! Не обошлось без приключения.
Подогнало к берегу большую льдину. Костя Вусик прыгнул на нее и меня позвал:
«Виталия Ивановна, поплывем?»
Как озорная девчонка, прыгнула на льдину, следом за учеником. Оттолкнулся он. Закружило нас и понесло. Понесло на середину речки, где неслись другие льдины. Испугалась я. Не за себя. Я хорошо плаваю. За него, за мальчишку, хотя он, чертенок, плавает, наверное, еще лучше. А он — молодец: хоть бы что.
«Не бойтесь, говорит, Виталия Ивановна, у меня ведь жердь. Мы в прошлом году с хлопцами до самой Лешни плыли».
Люблю людей смелых. Никак до сих пор не могу понять: мама смелая или трусиха? Что ее привело в отряд? Смелость? Мужество? Ненависть? Жажда борьбы? Или только любовь к И. В.? Но, должно быть, и для этого нужно немало мужества — пойти за любимым в такое время на такую опасность в таком положении. Думаю: пошла бы я? Давно думаю. Может быть, за кем-нибудь и пошла. Но за Олегом, кажется, не пошла бы. Привет, старушка! Додумалась. Дописалась. Радуйся!
Письмо от Васи. Ответ на мое. Он делает то же самое: разоблачает себя. Все свои недостатки. Большинство из них, конечно, выдумал, так же как я. И такой же несдержанный, грубиян, за это из университета исключили. Необразованный, некультурный: «до сих пор с ошибками пишу». Ошибки я нашла только две, мелкие. Стиль, правда, не ахти какой, но не все же обладают литературным талантом; мне, например, лучше бы пойти на филфак, но еще девочкой я возненавидела горы замызганных тетрадей, над которыми мама слепила глаза, теперь хоть я ей помогаю.
До чего может дойти это наше самораскрытие, самобичевание? До абсурда? До презрения друг к другу? Но я не хочу презирать! Я хочу любить! Однако как отвадить его от себя? Как сказать, что о такой любви, о какой он пишет, и думать нечего? Вернуться к басне о замужестве? Может быть, из-за этих мыслей я сегодня такой фортель выкинула, что сейчас самой и стыдно и смешно. Шло комсомольское собрание; я — член бюро и потому еще в комсомоле. Толя Плющай долго и скучно — живой ведь парень, интересный, а на трибуне — зануда! — рассказывал о недавнем Пленуме. Я не слушала — думала о своем. А когда он кончил и спросил, у кого есть вопросы, я, как школьница, подняла руку.
«Что там у тебя?»
«Толя, почему ты не женишься?»
Девчата прыснули, кто-то из ребят захохотал басом, словно гром петровский прокатился. Толя, бедняжка, как он растерялся! Покраснел, посинел, побелел. А потом взвился, крикнул:
