Всю ночь она провозилась с больными. У одного действительно оказался тиф, у другого — малярия, привезенная из Средней Азии. Валентина вспомнила серовато-синее, точно в лучах кварца, лицо малярика, его холодные, с лиловыми ногтями руки… Послушав отеческого совета смотрителя разведок Чулкова, он выпил стакан водки с перцем и горчицей, и его страшно рвало кровью.
Испуганный Чулков, грузный, но услужливо проворный, бегал ночью в тайгу с кайлом и притащил целое ведро вечного льда.
Лед, пролежавший в земле многие тысячи лет, внушал невольное к себе уважение, но под ножом кололся легко и, оплывая водой, распускался на блюдце просто, как самый обыкновенный. Чулков подносил его кусочками к обтянутым вокруг зубов губам больного, и чайная ложка тряслась в его тупых пальцах. Он был так расстроен, что Валентина даже не решилась побранить его за «собственное средство».
Сейчас больной спал, и Валентина, в свою очередь, едва осиливала дремоту, лежа на моховой постели.
Эта поездка сквозь лесное море, осетр-отшельник, звездный дождь от сгоревшей «палатки бога», малярик, которому она помешала умереть ночью, — все слилось для нее в одно радостное ощущение полноты жизни. Вот и небо здесь, над горой, такое близкое, что кажется — только протяни руку и прикоснешься к нему.
— Я счастлива, — сообщила Валентина, ласково улыбаясь светлой синеве неба, и снова погрузилась в дремоту, как бы растворяясь в солнечном тепле, плывя куда-то…
Смятые облака плыли вместе с нею над черно-лиловыми краями гор, прорывались, наползая на скалистые гребни… Странно и хорошо было следить из-под опущенных ресниц за их беспорядочным движением.
* * *
Сверху донесся голос Андрея. Валентина приподнялась, прислушалась.
Что-то звякало, точно разбирали лопатами груду железного лома.
Валентина положила раскрытые ладони на мох, крепко нажимая, опять погладила его. Шершавые стебельки щекотно прошли под ее пальцами, и она, улыбаясь, с веселым озорством сжала и выдрала их.
— Странно! — прошептала она, глядя, как шевелился моховой дерновик, примятый и разорванный ее руками. — Странно. Почему это… радость у меня? Радуюсь чему? С ума сошла!..
Она встала и тихо пошла наверх. Из канав летела земля, выбрасываемая невидимыми лопатами, грубо звучали голоса. Валентина опять прислушалась и повторила:
— Странно. Очень странно!
В одной из канав она увидела Андрея и долго молча смотрела на его опущенные плечи и ссутуленную спину. Чулков выбирал куски камня из кучи в углу ямы и с самым серьезным видом передавал Андрею, который рассматривал эти камни в лупу. Валентина постояла у канавы и медленно отошла. Что же, ведь она забралась сюда совсем не для того, чтобы отвлекать его от работы. Хорошо и то, что он здесь. Она обязательно увидит его через несколько минут. Ничто не может помешать ей увидеть его.
— Заложить еще одну в крест простирания, — донеслось до нее из канавы.
Валентина удивленно подняла бровь, улыбнулась и села на желтый, уже сухо обветренный камень, вынутый из ямы.
— По свалу-то мы подсекли ее, верно, — сказал. Чулков, — уйти ей некуда.
После минутного молчания — голос Андрея:
— Элехченты залегания показывают сброс вправо.
— Сомнительно, Андрей Никитич, скорее сдвиг влево.
— Сброс…
Валентина слушала с доброй усмешкой: как будто не все равно, сдвинуть или сбросить. Потом Андрей произнес:
— Попробуем заложить одну правее.
И, слышно вздохнув, Чулков повторил недовольно, но покорно:
— Заложим правее.
— Переспорил! — прошептала Валентина. — Ох, какой ты упрямый, милый мой! — И беззвучно засмеялась, откинув голову, задыхаясь от сразу полонившего ее чувства.
Милый? Этот грубовато-неловкий Андрей? Разве он уже не сухой эгоист? Разве он изменился со вчерашнего дня? Она не знает, и никто не знает, и никто не может помешать ей называть его так, как ей хочется.
34
Андрей подходил, озабоченно хмурясь, но, взглянув на нее, смирно сидевшую на камне, сдержанно улыбнулся.
— Мечтаете, милосердный врачеватель?
Валентина не ответила, только пристально посмотрела на него широко открытыми глазами. Лицо ее, обычно оживленное, подвижное, выражало глубокую внутреннюю сосредоточенность. Она точно прислушивалась к чему-то.
— Случилось что-нибудь? — спросил он, невольно побаиваясь ее ответа.
— Да, произошло открытие.
— А именно?
— Очень, очень важное.
— Для кого?
— Пока только для меня, — отрезала она строго и спросила: — Что такое «в крест простирания»?
Андрей удивился, но на лице Валентины было самое серьезное внимание.
— Простирание — один из элементов залегания жилы, то есть ее направление. Например… если она простирается отсюда на северо-восток, то мы закладываем канавы в крест этого направления. Значит, поперек. А почему это вас заинтересовало?
— Хочу знать, чем дышат разведчики.
Валентина встала и улыбнулась новой, немножко виноватой и оттого жалкой улыбкой.
«Вот они, женщины! — подумал Андрей. — Кажется, понял ее совершенно, а глядь, она уже совсем иная и далее на себя не похожа. Может, именно сейчас она настоящая?!»
— Мы скоро обратно поедем? — спросила Валентина и, не ожидая ответа, обратилась к подходившему Чулкову: — Я не последила, как там подготовят перевозку больных…
У Чулкова было серое после бессонной ночи лицо, веки покраснели, набрякли.
— Будьте покойны, — сказал он с уверенностью старого служаки, почтительного, но знающего себе цену. — Конюх у нас — спец на все руки. Носилки соорудит хоть для самого китайского императора. Вот только на сегодня мы без лошадей останемся. Это мне прямо нож в сердце.
— Ваших больных товарищей надо перевезти!
— Понятное дело — на другое я не дал бы: шутка сказать — на каждые носилки по две лошади!
— Мне нет надобности особенно торопиться, — сказала Валентина. — И это просто моя обязанность… Пусть Андрей Никитич едет вперед, а мою лошадь можно впрячь в носилки, и я поеду вместо второго конюха.
Чулков просиял до неузнаваемости.
— Уж сколько раз это самое у меня на языке висело, да все никак не осмеливался. Оно вроде принято у нас, в тайге, а вроде и неудобно: образованная барышня — и вдруг за конюха при носилках!.. Вот если бы с Анной Сергеевной — тогда другой разговор.
— Почему? Она ведь тоже образованная!
Чулков усмехнулся, и пухловатое лицо его с широким носом и выдающимися скулами показалось Валентине хитрым и неприятным.
— Анна Сергеевна — человек ко всему привычный. Мы с ними ехали прошлой зимой в кошевочке, я и заглядись, старый дурак, на белку… И чего мне в ней помстилось: белка как белка, самая обыкновенная! Загляделся да и вывернулся на раскате: кошевку так и забросило. Ну, думаю, сейчас Анна Сергеевна меня разделают! А они стряхнулись да за кошевку, и враз мы ее вдвоем на дорогу направили. Взялись вдвоем — раз, и готово!..
— Вы распорядитесь, чтобы там поскорее все устроили, — сказала Валентина, перебивая его воспоминания.
«И чего он нахваливает ее при муже? — подумала она неприязненно. — Подхалим какой!»
Она взглянула на Андрея и уловила еще не погасший теплый блеск в его глазах. Ему рассказ Чулкова явно понравился.
— Пусть и мою лошадь впрягут в носилки, я тоже поеду вместе с больными, — сказал Андрей Чулкову. — Снимать с разведки лошадей и рабочих сейчас просто грешно. — Андрей с благодарной улыбкой посмотрел на обрадованную Валентину и промолвил ласково: — Вы становитесь настоящей таежницей.
35
Родовой строй у кельтов процветал еще в восемнадцатом веке. Анна опустила книгу и задумалась. Энгельс писал, что наивность ирландских батраков, глубоко проникнутых представлениями родового строя, приводила их к трагедии массовой деморализации, когда они переселялись в города Старого и Нового Света. Оторванные от родной почвы, от первобытно-простых нравов родной среды, они сразу опускались на дно: шли в публичные дома, пополняли камеры уголовников. Город одинаково перемалывал и цветущих девушек, и угрюмых здоровяков-парней, превращая их в отщепенцев, в жалкое человеческое отребье.
Анна вспомнила древние песни ирландцев, в которых они сочетали детскую жестокость с прелестью чистейших, утонченных чувств. Эти песни потрясали ее, словно живой крик, звучавший из седой мглы прошлого тысячелетия.
— Массовая деморализация! — повторила она вслух, и рука ее судорожно сжала шершавый переплет книги. — А разве я не была наивной, как ирландец, когда поступила на первый курс рабфака? Разве молодежь, пришедшая за эти годы в наши города из самых глухих районов, не носила на себе следы родового строя?
Анна вспомнила ненцев и гиляков, эвенков и якутов, с которыми ей пришлось столкнуться за годы учебы.
