В разгерметизированной кабине я не мог находиться на высоте, так как повышенное давление, созданное костюмом, не обеспечивало достаточной вентиляции легких, акт дыхания был нарушен, одновременно с этим произошло и нарушение циркуляции крови.
Правила по эксплуатации высотного костюма предписывали мне немедленно снизиться на безопасную высоту. Но сделать так — значит упустить цель, которую мне с таким трудом удалось найти в этом безбрежном океане, пока она, как маленький светлячок, горела у края обзорного экрана.
Ведь сейчас проходят летно-тактические учения, и мы не должны допускать условностей и упрощений. Об этом столько говорилось на комсомольском собрании, посвященном ЛТУ, критиковались летчики, которые не проявляли упорства, решительности и инициативы в сложных положениях полета, действовали по подсказкам, были механическими исполнителями команд.
А воздушная обстановка на учениях сложилась трудной. Полк отражал налеты бомбардировщиков, идущих на разных высотах. Скоростные маневрирующие цели появлялись сразу с нескольких направлений, где группами, а где в одиночку.
На этот раз по тревоге была поднята целая эскадрилья всепогодных перехватчиков. И сейчас наши летчики уже вступили в этот необычный по трудности поединок.
«Если я не перехвачу цель на заданном рубеже, тогда она пройдет к важному государственному объекту и сбросит атомную или водородную бомбу», — пронеслось в моей голове.
Так неужели же мне нужно думать сейчас о том, что у меня нарушены акт дыхания и циркуляция крови? Да хоть бы то и другое прекратилось совсем, а я должен перехватить цель, как это делали наши старшие товарищи в Отечественную войну и как делают сейчас.
Дышать все-таки было нелегко. Я мельком взглянул на приборы кислородного оборудования. Индикатор потока теперь уже не хлопал белыми веками, отсчитывая мои вдохи и выдохи, а испуганно таращил из-под приборной доски недремлющее око — давление кислорода в корпусе прибора было повышенным, я дышал принудительно.
Снова загорелась лампочка «Захват».
Сблизившись на дистанцию открытия огня, я плавно подвел «птичку» к центральной марке и включил фотопулемет.
Для верности дал две очереди и перевел самолет в крутое пикирование. Надо было скорее выбраться из опасной зоны, из этой дьявольской «торричеллиевой пустоты». Я падал вниз камнем. Знакомое чувство невесомости помогало мне справиться с объятиями резинового спрута. Я падал утомительно долго — высотомер отсчитывал километр за километром; щупальца костюма постепенно расслаблялись — я приближался к безопасной высоте. Чтобы не заложило уши при резком переходе давления, я что-то кричал во все горло.
— Установите радиосвязь с руководителем полетов и идите домой, — приказал командир полка, когда я связался по радио с КП. — Будете садиться на зараженный аэродром.
Час от часу не легче!
Я только теперь почувствовал, как устал, занемели сжатые костюмом руки, ноги и спина, набухли веки, а из глаз текли слезы.
Я все еще ничего не видел вокруг, кроме вязких белесых облаков, обступивших меня со всех сторон, и стрелки высотомера, которая быстро «раскручивалась», показывая снижение.
Облака тянулись до самого аэродрома и закрывали его со всех сторон. Об этом мне сообщил руководитель полетов.
— Садиться будете по системе, — сказал он, а спустя несколько минут в своих наушниках я услышал голос оператора с диспетчерского пункта. Он попросил меня сообщить высоту.
Когда до аэродрома осталось тридцать километров и мой самолет был засечен операторами посадочного локатора, со мной связался по радио сам руководитель посадки старший лейтенант Веденеев. Он то и дело сообщал мне курс и угол снижения, и все это удивительно спокойно, четким уставным языком, — теперь у экранов сидел уже не новичок, а умудренный опытом специалист.
Загорелась сигнальная лампочка на приборной доске, а за сиденьем зазвенел звонок — я пролетел над дальним приводом, установленным на линии посадки в нескольких километрах от аэродрома.
— Проверьте щитки и шасси, — предупредил руководитель посадки.
То и другое я уже выпустил и теперь снижался к посадочной полосе, которую совершенно не видел. Мне казалось, я проваливаюсь в бездонную яму, заполненную липкой белой массой.
— До полосы осталось два километра, — сообщил руководитель.
— Понял, — ответил я и вдруг увидел землю. Она стояла стеной. И я летел к ней с каким-то диким креном, точно хотел сбить плоскостью прилепившиеся к полосе автомашины с выкрашенными мелом колесами. С высоты вся система слепой посадки была похожа на несколько детских кубиков, стоявших на катушках из-под ниток.
Только огромным усилием воли я заставил себя не шевельнуть пальцем для того, чтобы исправить положение. Я знал: если «расползутся» стрелки, их уже не легко будет «собрать в кучку». Я смотрел на авиагоризонт. Я заставлял себя верить ему, а не своим ощущениям.
Снова загорелась лампочка, и снова зазвенел звонок — я проходил над ближним приводом.
И тут случилось чудо. Посторонние сигналы послали в кору моего уставшего мозга иные импульсы, и иллюзия исчезла. Теперь я видел полосу прямо перед собой и знал, что мне делать. Страшная и горькая присказка летчиков: «Нет земли, нет земли — полный рот земли» — ко мне теперь не имела отношения.
Срулив с полосы, я выключил двигатели и стал ждать мчавшегося на тягаче Мокрушина. Он был в противогазе, чулках и резиновых перчатках. Я закрыл глаза и, услышав стук подставленной лесенки, откинул назад фонарь. Мокрушин сунул мне в руки противогаз, я затаил дыхание, снял кислородную маску и надел противогаз. Потом он подал мне резиновые перчатки, а когда я встал на лесенку, — чулки из плотной влагонепроницаемой ткани.
Все делалось молча, без паники. Со стороны, вероятно, это было похоже на какую-то странную игру. Да, это была игра, навязанная нам теми, кто готовится применить против нас оружие массового поражения. Мы учились действовать в условиях атомной войны.
В чулках я прошел к машине и забрался в кузов. Меня повезли на пункт санитарной обработки, оборудованный в домике-вагончике. Что ж, это было очень кстати: после трудного полета у меня всегда появляется одно и то же желание — прийти скорее домой, стащить с себя прилипавшую к лопаткам рубашку и облиться водой.
Под душами, извергавшими из дырочек многочисленные струйки горячей воды, стояли два летчика и смывали с себя мыло. Один из них рассказывал, как над аэродромом появился транспортный самолет и из него стали выбрасываться на парашютах десантники.
— Мы окружили их, когда парашютисты были еще в воздухе. Ни одному не удалось вырваться из кольца.
Слушавший летчик с большими выступавшими лопатками и жилистой шеей откинул с лица темные сосульки волос. Это оказался Пахоров. Он дружески улыбнулся мне и уступил место.
— Ты чего сияешь как медный самовар? — Я никогда не видел Пахорова таким веселым.
— Летал на перехват, — похвастался он. Его крохотные, глубоко сидевшие в орбитах глаза блестели, как два черных полированных камушка. — Давай я потру тебе спину!
Истомин не хотел включать Пахорова в число экипажей, участвующих в летно-тактических учениях, потому что у него был большой перерыв в летной работе и он только недавно начал снова летать в сложных метеорологических условиях. Но командир полка решил иначе:
— Уж если мы, летчики, обратно приняли его в свою семью, — сказал он, — то пусть чувствует себя равным среди равных, а не казанской сироткой. Иначе у него не будет веры в свои силы. А вера ему сейчас нужна больше всего, потому что знания у него есть, навыки тоже.
— Успешно слетал? — спросил я у Пахорова.
— Думаю, что да. А что?
— Так просто.
Спустя некоторое время на пункт обработки пришел и Мокрушин. От него пахло хлоркой — дегазировал самолет.
— Лопнул, окаянный, — сказал он раздеваясь.
— Кто лопнул? — с испугом спросил я.
— Надувной резиновый шланг, с помощью которого герметизируется фонарь кабины.
Ах вот оно что! Его интересовало в первую очередь то, за что он отвечал.
— Виновата резина, — он облегченно вздохнул, но тотчас же устыдился своих слов, прозвучавших как оправдание, и нахмурил брови: — Вам было тяжело?
— Всяко было. — У летчиков не принято распространяться о трудностях, которые они переживают в полете. А на техника я не сердился. В том, что разгерметизировалась машина, не было его вины.
На подведение итогов летно-тактических учений летчики и техники были приглашены в клуб.
Оценку работе эскадрилий давал Молотков. Он ходил возле развешанных по стенам схем и графиков с указкой в руках и говорил, кто действовал на учениях правильно, как на войне, а кто делал ошибки, допускал условности и упрощения.
