звезды. Было необыкновенно легко, как после нечаянного испуга. Он слышал, как скрипнула дверь — из дому вышел Колчедан. Олисава знал, что художник пошел на третий скалистый выступ рисовать еще один рассвет. Сколько их у него? Зимних, летних, весенних, осенних рассветов? Штормовых и штилевых, радостных и грустных? Олисаве хотелось окликнуть Колчедана. Но он не стал этого делать. Ему, охваченному нежнейшей из данных нам природой сил, бессилием грезы, уже виделись великолепные рассветы. Они сменяли друг друга, отсияв мгновение. И он глядел на это волшебство и не хотел разрушать его в себе...
Потом ему снилось: из моря поднимается радуга. Олисава кричит, зовет художника, мол, гляди на чудо. А тот уже давно видит и смешивает краски на палитре. А радуга медленно, словно живая, начинает изгибаться в сторону берега. И едва только касается скал, как...
— Просыпайся, мастер же ты спать! И когда ты только стихи пишешь?
Олисава открывает глаза. Солнце уже не утреннее. Колчедан пахнет морем и красками.
— Вот! Хочу, чтобы ты поглядел, что я натворил за лето.
Олисава свешивается с борта фелюги. На траве лежат десятка полтора законченных картин и столько же этюдов. На всех картинах по-разному, где только деталью, где фоном, а где и обрамлением сюжета радуга, похожая на змея, или змей, напоминающий радугу. Это и привиделось во сне Олисаве, когда радуга берега коснулась. Олисава тряхнул годовой и спросил:
— Не перебарщиваешь?
— Со змеем?
— Именно.
— Это же легенда нашего края. Понимаешь? Стройка, как сказал наш друг, явление природы.
— Явление природы может стать стихийным бедствием, — прервал Олисава.
— Вот именно. Надо действовать в согласии с природой, и тогда сведется на нет разрушительная сила бедствия.
— Давай лучше завтракать, — предложил Олисава. — Пора отправляться в роддом.
Крыльцо и все свободное пространство вокруг дорожки к нему уставлено банками с цветами. Шура привез две вязанки тюльпанов и мешок посуды. Целое утро наливал в банки воду и ставил цветы. Теперь, за час до торжественной выписки молодых матерей с потомством, уютный дворик роддома утопал в аромате и красках. Над разноцветными тюльпанами вились пчелы. Они в недоумении набросились на весенние цветы, тащили из них нектар. Шура Бакланов сидел на ступенях в новом костюме, малиновый батник высвечивал из-под пиджака. Поглядывал на полуботинки с металлической инкрустацией и вздыхал от нетерпения.
Тем временем с тыльной стороны в роддом вместе с главным врачом, наряженный в белый халат, вошел Зайев. Комитас выдворил из ординаторской всех. Вышел вскоре сам, оставив там гостя.
Андрей Андреевич в тесном халате обливался потом. Не спускал глаз с двери.
Наконец она открылась. Вошла Груша. Во всяком случае, так показалось Зайцеву. Потом спустя мгновение он понял. Это не она. Другая какая-то женщина. Видать, главный ошибся или главного не так поняли те, кого он послал в палату за Грушей.
— Здравствуй, Андрюша, — сказала незнакомая женщина Грушиным голосом.
— Здравствуйте, — хрипло ответил Зайцев.
— Ну вот и...
— А где же Агриппина? — вырвалось у Зайцева.
— Нету ее, Агриппины, Андрюша.
— Как же так? Что с нею?
— Заместо нее теперь вот я. — Женщина подошла к вставшему ей навстречу Зайцеву.
— Я ошибся, — пробормотал он. — Я не узнал тебя! — Он хотел ее обнять.
— Не надо больше обнимать меня! — отстранилась Груша.
— Извини, — смутился Зайцев, — я думал, так положено.
— Кому положено, а кому и нет.
— Но я же... Он же мой.
— Он мой, и только.
— Ну как же?.. Не Бакланова же?
— Ни твой, ни Бакланова.
— Я решил... Хочу забрать вас.
— Куда?
— Уедем в город. Я подыскал квартиру. Поживем там временно.
— Нет!
— Почему?
— Жинка твоя знает?
— Пока нет.
— Молодец!
— За что же ты меня хвалишь?
— Что не поторопился, не напугал бабу. При том что ты предлагаешь, слишком многим плохо станет.
— Не понял.
— Твоей жинке, которую ты хочешь бросить. Моему Шурке, которого я должна оставить. Мне...
— Тебе тоже?
— А как же? Я же тебя не люблю... так, как ты думаешь. А ты не сможешь меня любить, как я хочу.
— А дитя?
— Что дитя? Ему сейчас все равно. Ему отец понадобится только через пять лет, когда он начнет соображать, что к чему.
Зайцев вздрогнул. Представил себя через пять лет. Ему стало горько от сознания, что Груша так холодна, что он уже немолодой.
— Ты так рассуждаешь безжалостно, Груня!
— У меня ребенок. Я должна дать ему все необходимое. Я должна так рассуждать. Так и не иначе.
— Против природы не попрешь, — говорит Колчедан. От него по-прежнему пахнет морем и красками, хотя и мылся он под краном, и переоделся в новое: в белую рубаху, вельветовые брюки. Олисава глянул на него сбоку, мельком. И заметил в рыжих кудрях свет первых сединок. Глянул еще раз и заметил под ногтями больших смуглых рук художника темные полоски краски.
— Что ты имеешь в виду, Валера?
— Да я сам еще дитя, понимаешь. Не чувствую я себя взрослым, а тут человек уже родился, который мне сын. Подпирает время. Природа требует свое. Чего именно она требует? Обновления! Пока молоды родители, выжимает из них продолжение... А ты, наверное, уже не чувствуешь себя мальчишкой?
Олисава не ответил. Подъезжали к роддому. Он увидел на крыльце много цветов и Шуру Бакланова со свертком в руке. Сосед спускался с высоты крыльца плавно, словно нес что-то необыкновенно хрупкое. За ним шла женщина. Олисава ее никогда не видел. Олисава глядел на нее — молодую, красивую и думал: это, наверное, та самая, которая родила Бакланову сына.
Летит время, ни мгновения не мешкая. Но сто́ит лишь задуматься о нем, как в одном из бесчисленных звеньев его откроется необъятное пространство Памяти, где время измеряется и движется по воле того, кто вошел в это пространство. Этот счастливчик может видеть там и то, что было, и то, что будет... Он одновременно видит идущих рядом и давно прошедших.
Вот появилась на крыльце еще одна женщина. Как изменяют их роды! Олисава вышел из машины,
