и спрятанные пурпурные шелка полковых знамен ждали своего часа — осенить подвиги бойцов. Только что остановившийся армейский состав снова тронулся, — унеслись вдаль улыбки, блестевшие от пота юношеские лица, но незнакомые матери сберегли в своих сердцах промелькнувшие черты молодых солдат.
Мы стояли уже много часов, ожидая, пока освободится путь. Когда пронесся слух, что поезд скоро должен отправляться, волны суеты пробежали по вокзалу, люди бросились по своим вагонам, разливая зачерпнутую воду, торопливо завертывая недоконченную еду. Множество рук помогало другим влезть в вагоны.
В эту минуту одна из пассажирок нашей теплушки хватилась своего маленького сына. В вагоне его не было, не нашли его и подле рельс, где он только что бегал на глазах у всех. Мать металась от вагона к вагону, она обежала весь состав, выкрикивая имя мальчика, расспрашивая о нем всех встречных. Ребенка, как пылинку, сдунула засуетившаяся толпа. Может быть, его приютили где-нибудь в соседнем эшелоне. Может быть, он, забравшись куда-нибудь, спокойно играет, найдя какую-нибудь безделушку, а может, приютился тут же рядом, среди узлов и людей.
— Не пропадет он, не иголка, — утешали одни.
— Да я его только что видел: такой в зеленой шапочке, — говорил другой.
— Никто его не возьмет. Найдется!
— Хорошее дело — найдется: ребенок говорить не умеет, совсем еще глупыш.
Тяжело было видеть, как мать мечется вдоль соседнего эшелона, зовет мальчика и всем объясняет что-то по-литовски и на ломанном русском языке.
Она перебегала по путям от одного состава к другому, по несколько раз бросаясь в один и тот же вагон, обращаясь к одним и тем же людям. Спотыкались ее ноги, обутые в парусиновые туфли со сбитыми каблуками, одна туфелька все сползала, пока женщина, наконец, не догадалась разуться.
На соседнем с нами пути появился новый воинский состав. Еще на ходу бойцы со своими алюминиевыми фляжками стали спрыгивать на землю.
— Не расходиться! — крикнул им из вагона офицер, и красноармейцы, уже пролезавшие было под теплушками на перрон, повиновались его внятному и звучному голосу.
Командир стоял, опираясь плечом о дверную раму вагона, отводя рукой мешавшую ему березовую ветку. Хотя это еще не был фронт и нещадно припекало солнце, — голову его прикрывала сдвинутая на затылок каска. Это был высокий и сильный мужчина, один из тех, чью красоту понимаешь с первого взгляда, — открытая и светлая русская красота, которую прежде всего замечают и ценят мужчины. Чувствовал это не я один: взгляды соседей устремились на командира, и кто-то произнес:
— Девушки, поглядите-ка, какой замечательный офицер.
Наведя порядок среди бойцов, командир уже на них не оглядывался. Он смотрел на нас, все так же опираясь плечом о дверную раму, не подымая руки, чтобы смахнуть пот, собравшийся в складках его лба и крупными каплями струившийся по лицу. За его спиной появились товарищи, они также поглядели в нашу сторону, один из них что-то сказал, щелкнул офицера по каске и, рассмеявшись, вернулся вглубь вагона, где, вокруг составленного из ящиков стола, толпились обедавшие. Но командир не отвечал на шутки товарищей, он все смотрел на нас — сидевших, лежавших, на множество незнакомых ему лиц, отмеченных печатью душевной муки.
Две подруги, может быть, две сестры, усевшиеся бок о бок со мной на одном чемодане, прислонившись друг к другу головами, тихо затянули песню. В другое время, в счастливые дни, такая песня отзвучала бы, не оставив и следа, но сегодня она, даже без слов, говорила сердцу, подымая в душе чувство тяжелой обиды и жажду мщения врагу, поднявшему руку на наше счастье. Прислушавшись, люди притихли, как будто боясь, чтобы эта тихая песня без слов не оборвалась, как тонкая нить.
Снова появилась женщина, которая искала ребенка. Из вагона радостно закричали:
— Нашла, нашла свою зеленую шапочку!
Мать уже не бежала, не торопилась. Пошатываясь, трудно ступая босыми ногами, она несла мальчугана в зеленой шапочке. Десяток рук из нашей теплушки сразу подхватили сперва ребенка, потом мать. Ее усадили, уступив ей лучшее место. Не успевая отвечать на сыпавшиеся со всех сторон вопросы, следя глазами за мальчиком, переходившим теперь из рук в руки, она залилась неудержимыми, рвущимися из души, рыданиями.
Офицер все еще не спускал с нас задумчивых глаз, и в этих глазах я в первый раз прочел и понял всю бездонность горя и муки, в которые ввергнул враг мою родину.
Вагоны воинского состава двинулись, стукнулись друг о друга и медленно покатились вперед. Офицер не поднял руки, не помахал нам в ответ на наши прощальные приветствия, как это сделали многие из его товарищей. Кто-то из девушек бросил ему пучок полевых цветов. Букетик рассыпался, и только один-два мелких цветочка ударились о каску офицера. Но он и теперь не шелохнулся, только как-то весь вытянулся и произнес:
— Не печальтесь, братья! Мать Россия приютит всех!
Поезд шел все быстрей, вагоны словно сливались, проносились лица, руки, мелькали улыбки, слышалась гармоника, веселый юношеский гомон, — но все заглушал гул колес. Враскачку, словно ковыляя, пробежал последний вагон и сверкнули на солнце рельсы опустевшего пути.
Прошло много дней, много месяцев Великой Отечественной войны. Промчались годы. Воины советского народа, которые тогда в летнем зное спешили на фронт, под ветром победы развернули шелковые знамена у Москвы, потом у Сталинграда.
Давно уже приняла нас мать Россия. Все мы нашли там родимый дом — и сестры, что напевали тогда на станции песни родного края, и мать, искавшая в толпе пропавшего ребенка, и ее мальчуган в зеленой шапочке. В светлой волжской волне, в простоте казахстанских степей и в морщинистом лице саратовской старушки я узнал душу своей великой Родины.
Только иногда — за работой, в пути, когда в газетах я читаю о новых победах Советской Армии или наблюдаю за бойцами, шагающими по затемненным улицам города, в памяти всплывает лицо воина, встреченного мною в Великих Луках, и его прощальные слова. Я видел его так ясно: и покрытый каплями пота лоб, и серый блеск стальной каски. Случалось, что он появлялся совсем неожиданно, внезапно прерывая мои привычные думы, и я, незаметно для себя, медленно шел по следам его судьбы и его подвигов. Я видел, как он сквозь метели вел свою роту, как ночью в землянке, у мерцающей коптилки, выслушивал доклад запыхавшегося, взволнованного связного, как он прижимался к стенке траншеи своей усталой головой в сером шлеме, омытом обильным осенним дождем.
Где же он, какова его судьба?
Ведь многие могли произнести те же слова утешения, которые он тогда бросил нам, и его слова давно уже могли изгладиться
