хозяйства: были они самые крупные и самые лучшие во всей округе. Хозяева их во время войны сбежали, и уже второй год земля стояла нетронутой. Но как можно, чтобы добрая земля пустой стояла? Начали малоземельные и батраки из нее пыль выколачивать. Сходки устраивали, на бумаге подписывались и додумались, чтобы всем вместе эту землю обработать, «куперативом». Самыми первыми вызвались оба сына Йокубаса да четверо новоселов из деревни Гарляускай.
Который день уже сыновья Йокубаса ездят в долину, тащат за собой борону, каток, а теперь вот прихватили еще и лаучкасову кобылу — свой навоз на чужую землю возить. Подумать только: «Куператив!»
Йокубас знал, что в городах есть «куперативы», и керосином, и гвоздями, и подковами, и солью торгуют, но чтобы земля «куперативом» называлась — это все новые выдумки. Йокубас не вмешивался в дела своих сыновей: давно уже они себя начальниками в доме поставили и совсем перестали слушать отца.
Все утро Йокубас расхаживал вокруг дома, собирал в кучу щепки, носил под навес сухие дрова. Утомившись, он присел возле сарая на сани погреться на солнышке. Пашни еще не зеленели, но уже подсыхали и трескались и белели издали. Ослепительно сверкало железо плугов, уже врезавшихся в землю. Овраг звенел от свистулек, которые детвора мастерила из коры ивняка. Услышав шаги, Йокубас оглянулся и увидел, что по двору его идет какой-то человек, высокий, в шляпе… Из комитета, должно быть, бумажку какую принес или кого из сыновей ищет.
— Греешься? — спросил человек.
Теперь Йокубас узнал гостя. И прежде в этих местах он редко показывался, а теперь все больше норовит мимо пройти, Бенедиктас Бредикис. С первого взгляда показалось Йокубасу, что он какой-то другой стал: хоть и в шляпе, а весь обтрепанный, помятый.
«Еще года три назад каким ты гордецом выступал, — еще бы, — первым богатеем ведь был, а теперь тебя и не узнать, — подумал старик, — захирел ты совсем… И как не захиреть — половину земли в тот раз советская власть отрезала, а после войны и от остатка еще жирнее кусок откроили».
— Где же твои работнички, почему на дворе такая тишина? — снова спросил Бредикис.
Йокубас подвинулся, и гость присел на сани.
— Куперативную обрабатывают. Половину, говорят, уже вспахали.
Гость помолчал, поглядел на навес и, задрав к верху подбородок, уставился в небо. Слышно было, как за облаками курлыкали невидимые журавли.
— Уж так заведено, — молвил Бредикис. — Теперь что с землей, что без земли — один толк. Сейчас и не поймешь, что хорошо, что плохо. Ох, подымется еще ветер, подует, а как подымется — все перевернет, как стог сена. Правильно человек этот говорил: учите молитвы, шейте торбы из мешков — пойдете по миру хлеба просить.
— Какой человек? — спросил Йокубас, ничего не понимая в замысловатой речи гостя, но все же встревожившись.
— Да так, — не объясняя отозвался Бредикис. — Теплынь-то какая, чтоб ее! Вспотел весь, как росой покрылся!
Сняв шляпу и вывернув оторвавшуюся подкладку, человек утер ею лоб.
Он встал, вскинул на плечи вилы, с минутку помешкал, но не дождавшись от Йокубаса ни расспросов, ни дальнейшего разговора, проворчал что-то и со вздохом зашагал прочь.
— Где-то, слышно, гремит. Для грозы еще рановато, — крикнул он, отойдя уже на изрядное расстояние.
У Йокубаса была так забита голова, что теперь он уже и вовсе не разбирался, чья же правда. Что бы там ни говорили про Бредикиса, а он все-таки кое-что знает. Пускай он сейчас и обтрепанный, силу и богатство свое потерял, но ведь прежде с начальниками, с ксендзами-настоятелями за одним столом сидел.
Говорят, сын его в лесу прячется.
Отец услышал стук колес и поспешно поднялся с саней. Внезапно он решил выругать-таки как следует сыновей. Однако в спешке зацепился одной ногой за полоз саней и упал ничком на мягкие опилки. Куры, которые рылись тут же, испуганно захлопали крыльями.
— Хватит шутки шутить! — сам себе сказал Йокубас, сердясь еще больше, и с вывалянной в опилках головой вышел из-под навеса. Сыновья заворачивали на двор с пустой подводой. Увидев, что они опять подъезжают к дверям хлева, отец мелкой рысцой подбежал к ним.
— Что, вам мало этого? Нет у вас своей земли, что ли, своей работы нет? На сторону зерно разбрасываете! Для голоштанников хлеб растите.
Старший сын Юргис, забредя в лужицу, мыл ноги. Засучив штаны по колено, он взглянул на отца.
— Да что ты, отец, пустое мелешь. Неужели, по-твоему, для богатеев надо хлеб растить?
— Нет, а то для голышей, для бродяг всяких!
— А с каких это пор, отец, ты дворянином заделался? Забыл, что ли, как всю жизнь вшей кормил, пока свои пять десятин заработал!
— Мне и их довольно. Вы столько заработайте! — кричал отец. Он тряс головой и с волос его сыпались опилки. — Добра не дождетесь! Захотелось из общего котла кашу хлебать!
— А ты, тятя, по панской палке соскучился, а? — спросил младший, Андрюс, подмигивая старшему.
— Хватит шутки шутить! Ты смотри, чтоб я тебя самого папкой не огрел.
— Ну, ну, отец. Уж не пообещался ли Бредикис тебя в полицейские нанять, что ты так разошелся. Слушаешь тут всяких проходимцев.
— Проходимец лучше твоего понимает! — не уступал отец.
Старика опять обступили куры, и петух, склонив на бок голову, глядел на Йокубаса.
— Что ему понутру, то нам не к добру. А ты в другой раз объяснил бы этому мудрецу: мы, мол, не из одного котла кашу хлебать будем, а каждый — из десяти котлов. А что останется, ему полизать дадим.
Йокубас почувствовал, что переспорить сына — напрасный труд, и к тому же старуха, выйдя на шум, позвала отца в горницу.
— Смотрите, как бы вам с торбами не пришлось пойти чужих собак дразнить. Ничего не выйдет из этих куперативов, — проворчал, отходя, отец.
Юргиса задели отцовские слова, и он громко сплюнул в лужу.
— А твои паны да поместья только нищих плодили! — крикнул он, весь раскрасневшись.
Отец мелкой рысцой вбежал в избу, за ним спешили куры. Последних слов сына он уже не слышал. Сколько раз, начав спор с детьми, он потом срывал злость на жене. Вбежав в избу, он увидел, что баба сидит на полу у корыта и начиняет колбасы. Недавно они зарезали свинку. Неделю ничего не ела, и в семье перепугались, как бы скотина не расхворалась всерьез.
Йокубас швырнул палку в угол и, недовольный, уселся за стол, выжидая только, чтоб жена его задела. Но та хорошо изучила нрав своего старика и, нисколько не боясь его злости, умела мягко и без обиды
