изо рта кларнет, молвил Йокубас.
Щеки старика надулись, глаза замигали и заплыли слезами. Сначала трудно было разобрать мелодию. Отвыкшие негибкие пальцы подпрыгивали так, как будто старик сучил нитки.
Но вот торжественно поплыла над полями песня, новая песня, которую сейчас распевала молодежь.
Сыновья Йокубаса остановили лошадей, другие пахари и женщины, сажавшие картофель, тоже на минутку оторвались от работы и прислушивались к его игре.
Юргис, поглаживая вспотевшую грудь, слушал с улыбкой — он словно пил свежую воду.
— Да никак это отец! Вот там, под березой! — вдруг закричал он со смехом.
Пахари снова тронулись, а за ними вслед за боронами пошли работницы, кидая в борозду картофель. Юргис понял, что это — музыка примирения отца с сыновьями, с новым севом, с новой жизнью… И мысленно он повторил слова отца: «Веселее всем вместе жить, одной семьей. И люди как-то лучше становятся».
А под березой старик-отец его все играл и играл…
1947
Перевод под ред. З. Шишовой
Было отчего волноваться Рейшялису! Ведь столько лет не видал он Андрюса, столько лет! Андрюса Карташюса, кузнеца, люди по сей день поминают: он, говорят, горячее, раскалённое добела железо голыми руками взять мог — этакий упрямый был старик, А вот сына его, тоже Андрюса — многие и совсем позабыли. Только друг его детства, Рейшялис, хорошо помнит Андрюкаса. Ещё недавно показывал он знакомым знаки, нацарапанные на штукатурке колокольни в те годы, когда они с Андрюсом, будучи ребятами, ежегодно измеряли здесь свой рост.
Рейшялис мог бы показать и места на островах, где они с Андрюкасом разводили костры, переправившись на душегубке. Еще и старая яблоня все приносит плоды, на одной ветке своей, там, на месте бывшего жилища Карташюса. Палками и хворостинами хлещут яблоню прохожие и проезжающие, обивая яблоки, стоит она голая, без коры почти, а все плоды-то даёт. Такая же она закалённая да упрямая, как руки кузнеца.
И непременно покажет Рейшялис её Андрюсу. Да узнает ли её и узнает ли Рейшялиса такой знатный человек? Может, им и поговорить, как следует, не придется, и воспоминания Рейшялиса не покажутся уже такими значительными герою. Ведь он генерал. Может быть, ему будет и неудобно слушать всякие пустяки об их детских годах.
Трудно даже поверить, — Карташюсов Андрюкас — генерал! Тот самый, с которым Рейшялис тридцать лет назад бродил по полям и лесам.
До сих пор Рейшялис не может простить своей жене, что она в прошлом году уговорила его поехать на праздник песни. Как назло в этот же самый день Андрюс посетил родные места. Однако, как потом ни старался Рейшялис выведать у соседей окольным путем подробности этого посещения — никто даже не заикнулся о том, что часто, мол, расспрашивал про него, Рейшялиса. Передавали, что тот только огляделся по сторонам, попытал о том, о другом. Потом он зашел к Улинскисам, напился там молока, расспросил, попрежнему ли много водится уток на озере, и уехал. Сказал только, что очень торопится и что непременно, мол, в другой раз заедет и разыщет всех старых друзей.
Народу к Улинскисам набилось со всей деревни — полная хата, всем интересно было поглядеть на генерала. На груди у него было, говорят, столько орденов, и больших и малых, что местечка свободного не осталось.
Попросил было генерал девушек спеть ему, а те, растяпы, застеснялись, друг дружку кулаками в бок тыкали и долго не могли с духом собраться. Только под конец разохотились, затянули одну-другую дайну. Андрюс и благодарил и похваливал, да только все головою качал: прежде не так певали.
Эх, не было там Рейшялиса — он бы сразу старинные дайны припомнил.
Штука ли — столько лет! Они с Андрюсом были еще подростками, когда в девятнадцатом году Красная Армия появилась в этих местах. Андрюс немедленно примкнул к красным вместе со старым кузнецом, и оба как в воду канули… А Рейшялиса за то, что он был писарем в комитете бедняков, схватили наехавшие в село белые солдаты. Они называли себя «войском литовским». Эх, как стало в два ряда это «войско литовское» на костельном дворе, да как привели весь комитет, да как раздели всех чуть не донага, да как прогнали сквозь строй! Уланы-то и давай дубасить мужиков карабинами и по головам, и по бокам — аж ребра трещат. А «литовский» майор с ксендзом-настоятелем сидят на крыльце, чай с коньяком попивают и перешучиваются:
— За равенство-братство — плетьми рассчитаться! Большевиков — до синяков!
Весело дьяволам смотреть, как уланы с бедняцким комитетом расправляются!
Полгода просидел Рейшялис в городе Укмерге, в подвале, потом все-таки выпустили его как несовершеннолетнего.
А потом, что только ни случись в округе — потребуют ли батраки в имении у пана хлеба, найдут ли под утро на самом высоком дереве в роще красный флаг, — обязательно Рейшялис виноват. Хватают его полицейские и по голове маузерами лупят, — твоя, дескать, работа, ты большевик!..
В сороковом году снова возвратилась Красная Армия. Выбрал народ Рейшялиса тогда в волостной комитет. Только не дремал чёрт рогатый — трах и война началась. Рейшялис не успел уйти. Воротился назад помещичий сын, ходит в мундире немецком, эсэсовском, сам весь народ перетряхивает, все комитетчиков разыскивает. Вот и пришлось Рейшялису у одного хорошего человека приют найти — спрятался он в печке, где хлеб пекут; месяц он там томился — ни повернуться, ни выпрямиться, как пробка в бутылке. Потом, в одну зимнюю ночь, надел на него тот человек балахон, из белой простыни сшитый, и переправился он по льду через Неман в другую сторону. Стража-то не приметила.
Эх, сколько за это время пережито! О том, что генерал Андрюс снова должен приехать, Рейшялис узнал только вчера на избирательном участке. Теперь там все село на сходки собирается, — радиоприемник стоит, и газеты всегда свежие. Зашел Рейшялис на участок после работы, а там уже целое собрание: старики, молодежь, учителя из прогимназии. Парторг, как только увидел Рейшялиса, помахал ему рукой:
— Иди-ка сюда, не прячься за спинами!
И, подозвав, стал уговаривать, чтобы и он, Рейшялис, сказал несколько слов. Рейшялис никогда перед народом не выступал; однако, как он ни упрямился, ни упрашивал, парторг постучал карандашом по столу и объявил:
— Товарищи! Сейчас несколько слов насчет выборов в Верховный Совет Литовской ССР скажет нам знатный тракторист Рейшялис.
Когда Рейшялис поднялся, ему показалось, что никак он ни единой фразы из себя не выдавит. Но как услыхал он сам свое первое слово в
